Стать огнем

Сына крестили Степаном, а Медведев Степан, роковая любовь Марфы, был провозглашен крестным отцом. У купели не стоял по идейным опасениям, но отцовство крестное над племянником принял.

Александр Павлович напрасно обвинял Марфу в холодности. Просто она была женщиной одного мужчины – Степана. Когда Степан случайно касался ее – пронзало так, что вздрагивал каждый волосок на голове и трепетали пальцы ног.

Камышин, будучи подшофе, когда в компании в очередной раз зашла речь о положении женщины, о необходимости эмансипации, рубанул с плеча:

– Бросьте! Чушь! Природные женщины невероятно выносливы. Крестьянские бабы рожают в поле, освобождаются на неделю от тяжелых работ, но ни на день не исключаются из повседневных. Моя Марфа на пятый день после родов, после чревосечения, мыла полы на общей лестнице в доме, потому что ей, видите ли, претит, что «всяк варнак грязищей по ступенькам шлепает».

– Твоя Марфа, – уточнил один из приятелей, – это кто?

– Наша прислуга, – подавился нервным смехом Камышин.

Степан Петрович Медведев с младенчества, а с годами все больше и больше подозрительно походил на Александра Павловича Камышина. Это сходство отмечали многие, но не Елена Григорьевна. Или она предпочитала не замечать, как отбрасывала все, противоречащее мирку, в котором существовала.

С другой стороны, никто, даже охладевший к ней муж, не мог уличить ее в лукавстве, в игре. Точнее – игра была ее постоянным состоянием. Она была необыкновенной, уникальной женщиной. Но людям обыкновенным, живущим не в праздниках, а в буднях, было непросто с Еленой Григорьевной.

Студентка Пирогова-Сибирячка

Нюраня вышла замуж по расчету весной тридцать пятого года. Она долго ждала Максимку Майданцева: приедет за ней, увезет домой, или они останутся жить в Расее. Нюраня не задумывалась о том, каким образом Максимка может найти ее. Собственный путь в Курскую губернию врезался в память и казался единственным, точно русло реки. Максимку, как сказочного героя, должна была привести любовь. Их любви, необъятно громадной, нельзя поставить границы, сдержать ее, захомутать. Абсолютная вера в Максимку три года питала Нюраню, давала силы и надежды.

Где товарищ Проша высадил Нюраню, сибиряки не знали, а писем на родину она не писала. Ольга Ивановна говорила, что это опасно. А тут еще Нюраня насмотрелась горя: курские земли были объявлены зоной сплошной коллективизации, которая проводилась в рамках кампании широкого раскулачивания. В отличие от Сибири, должна была признать Нюраня, в Расее действительно были кулаки-мироеды, эксплуатировавшие бедняков, наживавшиеся и богатевшие на нищете, не дававшие односельчанам выбраться из нужды. Но это все-таки были сильные крепкие хозяйства сметливых тружеников, и обдирать их до нитки, выгонять из домов с малыми детьми, расстреливать протестующих или отправлять в ссылку покорных было жестоко.

* * *

Однажды, вчитываясь в очередное распоряжение, доставленное из Курска, Ольга Ивановна пробормотала:

– Охматмлад – как вам нравится? Охрана материнства и младенчества! Хорошее начинание, разумные меры, но как назовут, так хоть стой, хоть падай. Это даже не эзопов язык, а выражения заик.

– Эзопов – как латынь? – спросила Нюраня.

Она преклонялась перед латынью – языком медицинской науки.

Выслушав про Эзопа, про иносказания, Нюраня задумала написать в Погорелово письмо, используя метод древнего баснописца. Несколько недель мысленно сочиняла. Адресовала Тусе – матери Прасковьи, себя назвала «той девкой что вам шанежки от матери сперла а потом вы свои принесли мать ими давиться заставила». Писала, что состоит при «анбулатории по месту своего судьбы призвания», и слезно просила поведать о родных и близких, а также «про самого могутного лучшего богатыря всех времен и народов». О Сталине уже говорили как о вожде всех времен и народов. Нюраня радовалась, найдя правильное эзоповское определение Максимки.

Получив письмо – событие нечастое, – прочитав и ничего не поняв, Туся перепугалась. Они привыкли бояться, отвыкли радоваться. Радость могла сглазить спокойствие и накликать новые беды.

Пришла с улицы дочь Катя, обнаружила мать, трясущуюся над листочком, забрала, прочитала, тоже ничего не поняла, ругнулась – теперь молодежь в словах была вольнее, чем прежде. После третьего или четвертого прочтения Катерина воскликнула:

– Дык это Нюраня! Я помню, как она шанежки нам принесла, а потом выяснилось, что ворованные. Ты у соседки муки заняла, напекла своих, пошла отдариваться. Анфиса Ивановна Турка в твои шанежки Нюраню носом тыкала и жрать заставляла. Нюраня голосила, давилась…

– Точно! Нюраня! Но чегой-то она пишет так, как будто ей дверью башку зашшимило?

– Тому, наверное, политические обстоятельства.

– Ага, – кивнула Туся.

И несколько часов, выполняя привычную домашнюю работу, думала, как правильнее будет поступить.

Отозвала вечером дочку в куть и зашептала:

– Возьмем грех на душу, Бог нас простит, не станем говорить Степану и Парасе про энто письмо.

– Почему же?

– Дык если бы Нюраня могла, разе она бы им лично прямо не написала? Сама говоришь – политически обстоятельства. Они заразны, хуже краснухи, всех свалят.

– Однак, ответить она-то просит!

– Ответим, також мудрено.

Мудреный ответ заставил их поругаться, помириться раз десять и растянулся на неделю. Туся, словоохотливая сказительница, и дочь ее, перенявшая от матери любовь к сказкам и былинам, устно могли бы про каждое действующее лицо, которое требовалось указать в письме, сочинить характеристику, но только доходило дело до писания, они терялись. Вольная речь – как полет птицы, письменная – как кузнечная ковка: неверно настучал молотком, не исправишь, застыло.

В итоге пришли к соглашению, что имен называть не будут и только изложат факты. На собраниях-диспутах в комсомольской организации секретарь, в которого Катя была тайно влюблена, призывал к порядку-регламенту ораторов: «Хватит горло драть! Излагайте факты!»

Особенно трудно далось начало письма, в котором по неписаным, но строгим законам следовало отдавать поклоны. Кому? Искрошились умами.

Коров доили, птицу загоняли, огород пололи, варили, пекли, дом или двор мели и все перекрикивались.

– Туркинская дочь? – предлагала Туся.

– Дык это сразу понятно! – фыркала Катя. – Анна, дочь Еремеева?

– Ышшо понятнее!

Перед их двором с повалившимся заплотом остановилась соседка:

– Про кого баете? Не про Нюраню Медведеву?

– Телочке имя подбираем, – быстро ответила Туся.

– Дык рано! До отелу-то еще полгода.

– Заранее теперь велено, – нашлась Катя. – Чтобы не было политически вредных имен.

– Осподь! – перекрестилась баба и потрусила прочь. – Храни нас Царица Небесная!

Стоило только упомянуть политику, у сельских баб отшибало способность мыслить трезво.

Имя телочке – это опять-таки воспоминание о Нюране-голубушке…

Отел и окот зимой – события долгожданные, волнительные, тревожные. Ночь-полночь хозяйка и домашние в хлев бегают смотреть, не началось ли. Теленочек, козочка или барашек новорожденные до ущемления сердца трогательные. Губошлепы, и все с лаской, с теплой лаской – лизать, сосать, чмокать… Имя телю или телочке придумывать детворе и молодежи очень нравилось.