Стать себе Богом
Шрифт:
Это я так, разговор поддержать.
Как ни тянули, а под утро в бутылке показалось дно.
Надо бы его навестить. — едва шевелил языком Петров.
Кого? — хватаясь за перила, вытаращился Сидоров.
На пороге ивановской квартиры громко выругались и, обернувшись, погрозили кулаком припавшим к «глазкам» жёнам. Шатаясь, побросали в прихожей одежду, наполняя комнату перегаром, рухнули на кровать. Первым уснул Сидоров, и за его храпом Петров не услышал звонка. Подмяв подушку, он ещё успел всплакнуть, вспомнив Иваныча, прежде чем провалиться в сон.
Спали они с детской безмятежностью,
РАЗБИРАТЕЛЬСТВО
Внизу колыхалось тёмное небо, по которому сеть из облаков тянула багровую луну. Оседлав стул, мужчина без возраста скрестил на спинке худые руки.
Отметьте, что я добровольно, — кашлянул он в кулак, — я к нашей встрече давно готовился.
Ну-ну, — захихикали слева. — А кто за врача цеплялся? Пришлось придушить. И потом всю дорогу дулся: «О чём говорить с палачом.»
Он поэт? — донеслось справа.
Писатель.
Мужчина заёрзал.
Ну да, палачом. А как же к вам обращаться?
Зови меня Кривоед, — прозвучало слева. — А моего коллегу, — он замялся, словно указывая рукой, — Право- суд.
Мужчина упёрся подбородком в ладони. Его лунная тень вытянулась на потолке в острый угол.
Всё вышло так неожиданно, я будто со сна.
Надо же, — передразнили слева, — давно готовился, а теперь — неожиданно!
И все так, — поддержали справа, — уже умерли, а всё думают, как выглядят.
Растерянно моргая, мужчина уставился впрозрачный пол, сквозь который обратной стороной щерилась луна.
Ну, чего воды в рот набрал? — промурлыкали справа. — Расскажи, как провёл годы. И не торопись — у нас нет времени.
У нас — вечность, — откликнулись слева.
Вздрогнув, мужчина развёл руками:
Даже не знаю, с чего начать.
Да хоть с последней минуты! Ты подумал: «Когда Пушкину было столько лет, сколько мне, он уже тридцать три года, как умер.» А тут появился Кривоед.
У мужчины заблестел пот, достав платок, он медленно промокнул шею.
Так всё и было. Я подумал про Пушкина. И у меня возникло чувство, будто всё что я делал в жизни — делал без понятия, а всё что понял — к делу не относится.
Он смолк.
Ну, продолжай, продолжай! — раздалось справа. — Не заставляй клещами тянуть! Что до этого было? Раньше?
Я перенёс инфаркт…
Это несущественно.
Слева захохотали.
Умирать — дело житейское! Давай лучше про любовь. Расскажи, как ты стал мизантропом.
Мизантропом?
Ну да.
Мужчина прикрыл рот ладонью.
Ах, это.
И стал грызть ногти.
Мне тогда сорок стукнуло. Возраст для мужчины критический.
А для женщины?
Мужчина поморщился.
и я стал всё чаще спрашивать себя: любил ли меня кто-нибудь? А я? Нет, не все эти страстные романчики, пронафталиненное супружество и дети, которые смотрят тебе в рот, думаешь — слушают, а они куски считают. Я спрашивал, была ли в моей жизни бескорыстная, светлая любовь? Может, родители? Так ведь тоже своё тянули.
Он устало махнул.
Странно, — шелестя бумагой, перебил Правосуд, — помнится, мать твоя всё убивалась: «Как теперь
сыночек без меня останется, он же такой неприспособленный!»Мужчина пожал плечами.
А ты, значит, думал, она любила только своё иссохшее, дряблое тело и, как все старухи, говорила лишь о болезнях?
Да так оно и есть! — вскочил мужчина. — Точнее, было.
Ладно, оставим это. А жена?
Что, жена?
Разве ты не жалил её через десять лет брака: «Как можно спать с родственницей?» Не радовался, когда завела любовника? Ещё бы — такой козырь! Чему удивляться, что её на похоронах не было.
Мужчина опустил глаза.
Какой скромный! А раньше другим был: «Невозможно противиться тому, что действительность всегда права.» Твои дневники?
Мужчина кивнул.
«Есть, спать, размножаться. Быть выше этой программы — трагедия! Лучше, как звери, не рассуждать, проживая в природной кровожадности.»
У мужчины задёргалась шея.
Себя-то к зверям не причислял. Пусть другие гнёзда вьют, мёд собирают… А теперь отмалчиваешься — боишься, как бы в тёмный чулан не заперли!
Мужчина вскинул голову.
Ладно, чёрт с вами, делайте, что хотите. Да, я мизантроп! Эта жизнь — не жизнь, а сплошное враньё! И людей она делает хуже животных. Только притворяются людьми, а у самих ни чести, ни совести, ни любви, ни жалости. Одна только злоба и зависть.
Вот разошёлся! — снова захихикали слева. — Обидели мальчика-с-пальчика, записали в неудачники.
Да причём здесь неудачник! Подумаешь, не получил признания. Ну, пусть меня Бог талантом обделил, из-за чего злобствовать? Мелко это, глупо. Я в искусстве не новичок, думаете, не знаю, как оно делается? Гениев-то больше, чем кажется, только, кто их помнит? Сто миллиардов по земле прошло, а сколько известно? Ну Гомер, ну Шекспир. Остальные, выходит, бездарности? А классики? Сегодня одни, завтра другие!
Он вытянул ладонь, которая легла на колено, как кленовый лист.
А как я начинал! Думал, мысль сама по себе пуста, её нужно оречевить, оглаголить… Писатели для меня были пророки, я перед словом преклонялся, а вышло вон что.
А что вышло?
Будто сами не знаете — гадость вышла, мерзость.
Это ты про заказные статейки?
И про них тоже. А куда деваться — тело-то само по себе живёт.
Он посмотрел перед собой, точно в зеркало.
А что, остальные шедевры создавали? Из их книг можно сложить вавилонскую башню! Пока живы, превозносят, а умрут — забудут всех до единого.
С этого момента, пожалуйста, подробнее.
Можно и подробнее.
Он уже успокоился, потёр руки, будто мыл под струёй воды.
Но что такое подробность? Бывает, слово опережает действие, бывает, наоборот. Как повествовать — у одних годы умещаются в строчку, у других обед растягивается на страницы.
Он встал, сделал несколько шагов, опять сел.
А главное, мир с годами отступает всё дальше, оставляя наедине с воспоминаниями. Только можно ли им верить? Память подводит, воображение разыгрывается. Я вот в детстве застенчивый был. И решил у зеркала тренироваться — таращился до тех пор, пока отражение не отводило глаза. Так вот теперь мне кажется, что самого себя мне удалось переглядеть, а других — нет..