Статьи, эссе, интервью

Можно быть читателем-пуристом: забыть о биографическом авторе и погрузиться в Текст. Тогда «Река без берегов» предстанет с максимальной мерой остранения. Возможно, это самый аутентичный (для читающего) ключ к роману. Мир и язык трилогии необычны, но не той игровой эквилибристикой, которая есть у Джойса или позднего Набокова (или — у раннего Янна-экспрессиониста). Странен ракурс. Чаще всего Янн создает не образы, а скрупулезные описания или драматические «прения», затопляемые тут же абстрактной рефлексией. Одно из характерных — длинная медицинская сцена обмена кровью между Густавом Аниасом Хорном и Альфредом Тутайном. «Тотальное притязание любви» заходит так далеко, что любящим недостаточно соединить судьбы, оторваться от родины и родителей, игнорировать суетную деловитость века. Рискованный опыт обмена кровью ведет к болезни Тутайна и заканчивается в итоге его смертью. Но в ритуализованном мире Янна смерть и воскресение соседствуют.

«Деревянный корабль» — первая часть трилогии, в которой сразу задается энигматический тон. Без знания целого все рассказанное предстает как притча о непознаваемости бытия: архаизация пространства (сделанный по старинным чертежам деревянный корабль), присутствие мортальной топики (ящики, похожие на гробы, в трюме); бесследное исчезновение дочери капитана; призрак, блуждающий по кораблю (или — в воображении Густава); сближение Густава, «слепого пассажира» (жениха пропавшей Эллены), с матросом Тутайном; накал страстей среди членов команды, встревоженных неясным предназначением груза и атмосферой беды, — бунт — катастрофа. Корабль тонет: взявшись исследовать переборки трюма с таинственными ящиками, Густав по ошибке пробивает деревянную обшивку (уже здесь — мотив «искривления» путей (само)познания). Однако экипаж чудесным образом спасается: на подмогу приходит неизвестно откуда взявшееся судно. Напряженно ожидаемых «потому что» автор в финале не выдает.

По структуре и темпу повествования «Деревянный корабль» схож с новеллой. Возможно, прообраз возник уже в ранней новелле о кораблекрушении — с Рильке на борту и со спасшимся автобиографическим героем. Автор «Записок Мальте Лауридса Бригге», так потрясших Янна в юности, помещен в пространство действительно пережитой Янном катастрофы — словно приглашен в свидетели, а может быть, и в воображаемые братья по авантюре: ведь Янну свойственно сближать тех, кто разделен обстоятельствами, но един внутренним родством. В двух последующих томах трилогии ни лаконизма, ни стремительности уже не будет. Напротив, календарно-обрядовый цикл, с ноября по ноябрь, в который вписан последний год Густава Аниаса (Роберта) Хорна [6] , выжившего после кораблекрушения, разворачивается с поистине эпическими ретардациями, с методичностью самоотчета.

6

Имя Роберт, не фигурирующее ни в названии, ни по ходу повествования, появляется лишь в самом финале романа — в «завещании» героя, именующего себя Густав Аниас Роберт Хорн.

Первая часть трилогии не только оставляет читателя с нерешенными вопросами. Она еще и учит янновскому нелинейному мышлению — мифогенному, музыкально-циклическому. В «Деревянном корабле» запускается возвратно-челночное движение тем и вариаций. С полифоническим упрямством авторское воображение кружит вокруг нескольких ключевых тем, персонажей, событий-воспоминаний. Так, тревожным стуком в дверь и выкриком обозначена тема Тутайна. Архесобытием становится гибель невесты Эллены как жертвоприношение невинной: символическое повторение этого мотива с новыми обертонами будет обыграно в истории затонувшего Аугустуса, в судьбе негритянки Эгеди. Быть может, музыкальная рифма ему — и трагический исход детского поцелуя, сорванного с губ соседской девочки, о котором мучительно вспоминает 49-летний Аниас: поцелуй принесет смерть, уверяют товарищи, и девочка действительно скоропостижно умирает от болезни. То, что в логике позитивиста — совпадение, для поэта янновского склада — тождество. Любовь — это преступление. За доверие и вспыхнувшую на короткое время любовь к Аяксу поплатится впоследствии сам Густав: сюжет трилогии завершается его погребением, которое, согласно шокирующему завещанию, будет выполнено подобно языческому обряду (Густава вместе с любимой лошадью Илок и псом хоронят в каменном колодце, когда-то выдолбленном в каменистой местности для захоронения Тутайна). В финале романа повествование возвращается к абстрактному третьему лицу (как в «Деревянном корабле»), а замыкает трилогию «заверенная копия протокола» о смерти и погребении Густава Аниаса Роберта Хорна и его завещание. Судебная топика организует ключевые моменты сюжета.

Появляется в «Деревянном корабле» и персонаж-антагонист — тот, кто олицетворяет больную совесть Густава, Противник, провоцирующий защищаться и отстаивать свою жизненную правду. Образные воплощения его будут варьироваться в разных частях трилогии: суперкарго, матрос, которого повстречает Густав на 49-м году жизни (пролог «Свидетельства»), Аякс фон Ухри. Другой ключевой образ — ящик-гроб. Тема погребения сопровождает все повествование: воспоминания Густава из детства, ритуальное погребение Аугустуса вместе с мертвой дочерью врача, погребение Тутайна в металлическом саркофаге и затем захоронение его в море, явление Аякса, похожего на живого мертвеца (маска из белил и золота). Янн, не верящий христианским посулам о воскресении после смерти, не может примириться с конечностью человеческого существа, он рассказывает о попытках (тщетных, увы) своего героя заговорить, обмануть время, фетишизировать умерших.

Итак, сюжетом управляют не причина и следствие, а тождество-различие. По этой мифо-логике смысл «Деревянного корабля» почти прозрачен. Это экспозиция произведения, главная тема которого парадоксальна: любовь есть преступление, за которое человек расплачивается, но в котором он не виновен. Густав «слишком мало любил Эллену»: не удержал. Гибель ее от рук будущего возлюбленного Густава (Тутайна) оправдана в логике мифа: прежнее должно погибнуть, чтобы родилось новое. Принять, возлюбить убийцу своего прошлого (Эллены) — значит приобщиться к преступлению, которое есть не что иное, как любовь, требующая всего человека во имя новой целостности. Такова, как видится, трактовка «авантюры» по Янну, создаваемая необычной логикой его романа.

Неоднократно звучит мысль об «искривленном» жизненном пути («der krumme Verlauf meines Lebensweges» [7] ), а для передачи мысли об исправлении, переустройстве души используется глагол «richten», который переводится в романе — удачно, на наш взгляд — его медицинским эквивалентом «выправить» (например, вывихнутый сустав): «душа будет выправлена» (gerichtet werden wird). Изначальную чистоту, в которую верит Янн, искажают не только цивилизация, но и, как ни парадоксально, «неоседланные желания». «Есть что-то такое в структуре чувственного восприятия, из-за чего оно отвергает все прямолинейное», — заключает рассказчик. Трилогия предлагает истории «искривления» рациональной картины мира, постичь причины которой стремится, но до конца так и не может герой-художник.

7

Здесь и далее цитаты даны по изданию: H. H. Jahnn Fluss ohne Ufer. Die Niederschrift des Gustav Anias Horn. II. — Hamburg: Hoffmann und Campe, 2000. S. 334.

Возможно, русскому читателю Янна вникнуть в суть «тоскований» (наряду с привычными «томлением», «тоской», Т. А. Баскакова дает и такой поэтизированный перевод немецкого Sehnsucht) будет легче, если вспомнить художественный опыт Достоевского. У него тоже звучит тема самооправдания человека, виновного и невинного одновременно. То, что между юридической стороной обвинения преступника и его внутренней — искривленной — правдой есть большой зазор, становится после Достоевского общим местом. В ХХ столетии тема будет освящена авторитетом Кафки, Камю, Фолкнера, Фриша, Дюрренматта. «Оправдай себя», — просит янновского героя мать. С таким же вызовом является ему чужак, провоцируя защищать от нападок свою прожитую жизнь: их встреча является завязкой «Свидетельства». Вспомним, что «Письмо к отцу» пишет Кафка, а его Йозеф К. подумывает о составлении записки с описанием-оправданием всей своей жизни, однако ввиду необозримости сего сизифова труда оставляет затею. Вальтер Беньямин писал о том, что в кафкианском мире власть «отцов и чиновников» одинаково уродлива и неотвратима. Вина, навязываемая ими, по тяжести и неизбывности сопоставима с первородным грехом. В модернистском романе уже невозможно обнаружить завязку вроде «Мой отец был купцом», чтобы затем последовать за идиллической историей подражания предкам в духе Адальберта Штифтера («Бабье лето»). Однако оглядка на патриархов, «авторитарная совесть» (Э. Фромм) составляет причину мучительных метаний «блудных сыновей».

Следует заметить, что авантюры Густава и его кровного брата Тутайна, описанные во 2-м томе «Свидетельства», весьма скупо снабжены экзотическими деталями. Сведения о географии и этнографии Аргентины, Бразилии, Африки почерпнуты Янном из словаря Брокгауза и Эфрона. Куда важнее — сам топос странствия. Романтики наделили его коннотациями свободы, воображаемой и действительной, а в ХХ веке оно обретает статус экзистенциального остранения всякого жизненного путешествия (вспомним кафкианскую Америку, фантазийные ландшафты Юнгера). Гораздо важнее для Янна вместить в свой космологический роман тотальность познанного. Вопрос об инаковости собственного жизненного выбора смыкается для его alter ego с проблемой негров, проституток, брошенных девушек и отверженных сыновей крестьянских семейств, обнаруживших в себе какой-то изъян, атеистов, взыскующих нового бога, музыкантов, пишущих непонятную современникам музыку, — всех тех, кто числится в меньшинстве, каждый шаг которых есть воплощенный риск. Янн убежден: незащищенность открывает им природу человека с большей болью и прозорливостью, чем «нормальным» людям.

Лишь поверхностному взгляду может показаться, что «вина», обрушиваемая Густавом Аниасом Хорном на себя, связана с «нетрадиционностью» его пути. Время, которое читатель проводит наедине с пишущим дневник, приводит к пониманию «тотальности» требований героя — к жизни, к себе, к человеку как таковому, и это требование старо как мир: любить. Судебный процесс ведется против оскудевшего любовью сердца. «В конце я понял, что слишком мало любил Эллену. И полдюжины позднейших возлюбленных я любил мало. И многих животных я любил мало. Я мало любил деревья, камни и берег моря. Жоскена и Моцарта, Шейдта и Букстехуде я любил мало, египетские храмы и грузинские купольные постройки, романские церкви я любил мало. Да и самого Альфреда Тутайна я любил мало».

«Искривления», как показывает в трилогии Янн, неизбежны не только при трактовке поступков человека законом или религией, запаздывающих за «рекой» жизни, но и в отношениях человека с человеком. Даже преданные друзья могут оказаться кривыми толкователями.

Именно так происходит в завершающей книге трилогии, когда друг Густава Аниаса Хорна и Альфреда Тутайна ветеринар Льен вдруг прочитывает отношения этих двоих абсолютно по-новому и до боли неверно, как чувствует это Густав. Просмотр рисунков умершего Тутайна, прежде не известных никому из окружения, вдруг приводит Льена к мысли, что Густав загубил талант друга, тиранически подчинил его целям собственной композиторской карьеры, что он намеренно скрывал от всех его творчество, и т. д. Не менее чудовищны последствия другого искажения. Явившийся в дом одинокого Густава Аякс фон Ухри разыгрывает спектакль символического воскрешения мертвого Тутайна (по мифической логике, он подменяет собой умершего), однако довольно быстро раскрывает свое подлинное лицо мошенника. Он не верит в случайность смерти Тутайна: согласно собственной дурной натуре, ему гораздо легче признать в Густаве убийцу, скрывающего следы преступления, чем обезумевшего влюбленного, хранящего тело умершего от болезни друга в саркофаге прямо в своей комнате. Отношения их вырождаются в криминальную историю шантажа и — в финале — циничного убийства Густава Аяксом и его подельниками (в затылок, с ограблением, с отстрелом животных, которых любил и холил хозяин). «Что вообще может знать человек о другом?».