Статьи и рассказы
Шрифт:
Короче, на пятый день у нас не осталось ни одного патрона и ни одной гранаты. Кроме нас пятерых, не было ни одного живого пограничника. Потому что те, которые были ранены, тоже продолжали стрелять. До самой смерти. И собаки погибли. У нас на заставе были замечательные овчарки. Они тоже воевали. Да.
Нас взяли в плен голыми руками. Немцы смотрели на нас с удивлением. Они даже не догадывались, что нас осталось всего лишь пять человек. Это стало ясно из их разговоров.
На «Опеле» подъехал генерал. Типичный прусский вояка. Высокий такой, худой, с отличной строевой выправкой. Подъехал он именно в тот момент, когда офицер, командовавший немцами, взявшими нас в плен, в упор застрелил младшего политрука. Генерал выругал его. Офицер возразил, сказал, что это комиссар. Но генерал сказал, что эти пятеро герои, достойные почётного
Надо сказать, что в первый день к нам действительно относились прилично. Но на следующий день мы попали в очень большую команду пленных. В лагерь. Довольно большой лагерь под открытым небом. Среди пленных оказался лётчик, старший лейтенант, родом из Харькова Он мне почему-то сразу понравился. И я, как выяснилось, почему-то понравился ему. Так что мы голодали уже рядом.
Не помню, на какой день одному из охранявших нас немцев приглянулись мои сапоги. У меня были хорошие яловые сапоги. Вообще пограничников хорошо экипировали. А я ведь к тому же был старшиной заставы. Так что сапоги у меня были отличные. Немец велел мне снять сапоги. Что я мог сделать? Снял. Хоть это было летом, но, понимаешь, что значит быть без обуви. И когда этот немец отошёл с моими сапогами, я выругался по-польски. А на каком языке мне легче всего было ругаться? Хотя, должен тебе сказать, за полтора года службы в армии я набрался русского мата, как сучка блох. Но выругался всё-таки почему-то по-польски. Привычнее как-то. Это, оказывается, услышал, немец, который стоял недалеко от нас. Он подошёл ко мне и спросил: «Ты поляк?» Ну, как ты думаешь, я мог сказать ему, что я не поляк, а еврей? Конечно, поляк. Через несколько минут он принёс мне мои сапоги.
Мы разговорились по-польски, хотя до этого говорили по-немецки. Оказывается, он почему-то хорошо относился к полякам. Он не стал объяснять мне причины. С этого момента немец стал опекать меня, а заодно – старшего лейтенанта, лётчика. Он посылал нас на работы, где можно было подкормиться.
Но случилось так, что в нашей группе один сержант своровал кусок сала. Фельдфебель тут же пристрелил его. А когда мы вернулись в лагерь, за нас взялось гестапо. Короче говоря, двадцать человек, в том числе меня и старшего лейтенанта, лётчика, повели к противотанковому рву. Среди конвоировавших нас оказался и мой немец. Он мне шепнул, чтобы я стал в шеренге крайним справа, а старший лейтенант, лётчик, – за мной. Когда мы поравняемся с небольшой рощей, он подаст мне знак, и мы должны быстро юркнуть в рощу. Так мы и сделали.
Через несколько минут мы услышали автоматные очереди со стороны противотанкового рва. Этот немец спас нам жизнь.
Ну, а дальше, ты же знаешь. Ты же выходил из окружения. Сколько раз мы были на краю гибели! Но, видно, Бог решил оставить меня в живых.
Не буду тебе объяснять, что, когда мы, наконец, оказались у своих, шансы остаться в живых были не намного выше, чем когда мы выбирались из окружения. Давай ещё пригубим немного. Да. Не помню уже, как ушёл старший лейтенант, лётчик. А меня направили в полк, который занимал оборону километрах в десяти от того места, где нас целую неделю допрашивали. И как допрашивали!
Я попал в батальон, который был в резерве. Как раз на следующий день батальон построили. Перед нами появился командир полка, майор, и сказал, что ему нужны тридцать добровольцев, взвод для опасного задания в немецком тылу. Я тоже вышел из строя. Тридцать добровольцев не набралось. И, тем не менее, командир полка приказал мне выйти из строя отобранных для выполнения задания. Я почувствовал, что дело пахнет керосином, и обратился к командиру полка: «Товарищ майор, в течение пяти дней боёв нашей заставы я доказал, что умею воевать». И тут он мне ответил: «С тобой, старшина, ещё не всё ясно. У меня нет уверенности в том, что немцы не заслали тебя с целью шпионажа». «Но, товарищ майор, как немцы могли заслать с целью шпионажа еврея?». «Ты еврей?» – удивился командир полка. «Конечно» – ответил я. «А еврейский язык ты знаешь? Впрочем, еврейский язык знают и поляки, и украинцы в еврейских местечках. А молитву какую-нибудь ты знаешь?». Я начал говорить «Шма, Исраэль» Ты бы посмотрел, что стало с майором. У него на глазах
появились слёзы. Он обнял меня и сказал: «Верю. Я тоже еврей».С бригадным генералом (в отставке) Романом Ягелем 9 мая 2007 г. Иерусалим. Яд Вашем
Мы воевали вместе до лета 1942 года, когда меня забрали от него в формировавшуюся в Советском Союзе польскую армию. Вот так.
Начал я службу в армии пограничником, в Красной армии был старшиной, в польской дослужился до полковника, в израильской – до бригадного генерала. А начинал я в Израиле, бывший польский полковник, всего лишь лейтенантом. Тебе это всё известно. Но ты хотел, чтобы я рассказал тебе о том, как для меня началась война. Я бы сам рассказал тебе именно сегодня. Почему именно сегодня? Но давай еще выпьем. Знаешь, за что мы сейчас выпьем? За моего командира полка, за товарища майора. Ну, лехаим.
Конечно, я пришёл к тебе выпить за Польшу. Но ведь всё так взаимосвязано. Надо же, чтобы несколько дней тому назад я получил письмо от товарища майора, – войну он окончил полковником. Он разыскал меня. И, если ты захочешь, послезавтра ты можешь поехать со мной в аэропорт встречать его со всей мышпухой.
Дезорганизатор
Мне должно было исполниться одиннадцать лет, когда на мою погибель учредили похвальные грамоты. За отличные успехи в учебе и поведении. Что касается учебы, то отличные успехи были налицо, хотя все, кому не лень, говорили, что в том нет моих заслуг, так как я пальцем о палец не ударяю для достижения этих успехов. Но вот поведение…
Я еще могу понять нашу учительницу Розу Эммануиловну, с которой у меня никак не налаживалось мирное сосуществование. Почти четыре года я безуспешно пытался втолковать ей, отягченной стародевичеством, что нормальный здоровый ребенок не может вести себя на уроках, как заспиртованный карась в банке на шкафу возле потертой классной доски.
В конце концов, Роза Эммануиловна могла меня не любить, как вообще не любят инакомыслящего. А вот почему буквально вся школа считала меня неисправимым, представить себе не могу. У них-то какие были для этого основания?
Но так уже повелось. Общественное мнение! Даже звание мне присвоили – "дезорганизатор".
Я, конечно, не задумывался над этимологией этого трудно произносимого слова. Во всяком случае, догадаться, что это не похвала, я уже мог.
Не помню, нужна ли мне была похвальная грамота, то есть, был ли я настолько честолюбивым ребенком, что непременно жаждал заполучить эту награду. Не помню.
А ведь помню, что именно в эти дни мечтал попасть в Абиссинию. Даже на всякий случай соорудил великолепный лук, из которого, конечно, нельзя
подбить итальянский самолет, но, если пропитать наконечник стрел ядом, – а в Абиссинии его, безусловно, навалом, – то уничтожить хотя бы взвод фашистов, несомненно, в моих силах.
А еще помню, что через несколько месяцев я уже мечтал об Испании. И понимал, что лук ни к чему. То ли потому, что не выяснил, есть ли в Испании яд для наконечников стрел, то ли просто потому, что республиканцы не пользовались таким оружием. Это я помню. А вот мечтал ли я получить похвальную грамоту – не помню.
А мама мечтала. Подай ей похвальную грамоту и точка. Тем более что прилагать для этого никаких усилий не требовалось (так считала мама), только не нарушать дисциплины.
А я ведь ее не нарушал. Я был всего лишь "дез-ор-га-ни-за-то-ром".
К концу четвертого класса, как раз в тот день, когда мне исполнилось одиннадцать лет, стало известно, что педагогический совет решил дать мне похвальную грамоту. То ли педсовет решил, что у меня отличное поведение, то ли просто пожалел мою маму, которой грамота была необходима. Тяжело ей было меня воспитывать. И не то, чтобы требования мои были слишком велики. Просто мы только начали приходить в себя после голода. Мама старалась, чтобы с голубой окантовкой тряпичные тапочки на резиновом ходу были у меня не хуже, чем у других, и чтобы я не вспоминал о тех днях, когда распухшие от голода люди медленно умирали на улицах. А как было не вспоминать? Прошло только три года.