Статьи, манифесты и другие работы 1913-1929
Шрифт:
Писатель Д. Мережковский также поддерживает гонение Бенуа и говорил следующее:
1) «Футуризм – это грядущий Хам, святотатцы, дикари, расчленившие язык.
Шайка хулиганов, табор дикарей, всеоглушающий звук надувательства, голый дикарь, готтентот в котелке».
2) «Футуризм, кубизм – кликушество, футуризм – убийство души мира, вечной женственности».
3) «Замена размножения механическим путем, мерзость и запустение».
4) «Академический Валерий Брюсов в „Русской мысли“, в этом доме, очищенном от бесов, выметенном, развел футуристическую
5) «Футуризм – имя Грядущего Хама. Встречайте же его, господа эстеты, академики. Вам от него не уйти никуда. Вы родили его, он вышел, как Ева из ребра Адама, и не спасет от него вас никакая культура, – что хочет, то сделает. Кидайтесь же под ноги хаму Грядущему»5.
Вот как встречали новые истины, революционные творческие силы.
Не так ли встречали Треповы, Дубасовы витязей революции жизни?
Так думали гонители новых истин, так думали генералы государства.
Первые сидели на троне академии, вторые – в государственных дворцах.
Г. Мережковский говорит о футуризме, как о грядущем хамском движении на святое искусство.
Отказ футуризма от вечно женственной Психеи и переход его к механическому размножению обидел г. Мережковского.
Он обнаружил в себе, что «Грядущий хам» вырвет у него Психею, и заревновал, как готтентот, привыкший к своей самке и своим привычкам.
Футуризм дал пощечину вкусу его сознания и поставил на пьедестал скорость как новую красоту современности.
Обездоленный бесчинством футуризма, обессиленный злобою, выругался на опрокинутый лоток с греческими побрякушками.
Любовник Психеи защищает ее бесхитростно, и это мне нравится.
Но коллега его, г. Бенуа, будет похитрее (политичнее). Он в конце концов сделается и защитником футуризма, если «будет на квадрате милое личико».
Не верит в свою «отсталость» – это уже гарантирует надежду.
Но уверен ли г. Бенуа в этом?
Не ошибка ли?
Его коллега менее политичен, прост и не скрывает своих мыслей: что в уме, то и на языке.
Верен своему барину (старому искусству).
Хотя барин его стар, дряхл, разбит временем, не способен драться.
Он все-таки его почитает и ждет его воскресения.
А г. Бенуа уже не доверяет слону (старому искусству) и не доверяет недотыкомке (футуризму).
Чему не доверяет? Петербургским франтам? («Весенние фиалки» – общество петербургских художников6).
Но тогда он отстал, как и его коллега Мережковский, который стоит на стране у развалин ворот старого искусства и ждет, что вот-вот принесут знаменитых цезарей, что снизойдет Психея и зажжет старую кровь в молодых венах.
Но – увы! Проходят века – на кладбище не несут цезарей. Проходят еще годы – ворота и гробы еще больше разрушились, а кости обнажила земля.
А в ворота развалин не несут умерших, и из гробниц никто не воскрес…
И старый стражник, лишившись рассудка, но верный раб цезаря, хватает его торчащие кости и, высоко подняв над головой, бегает
по простыне непонятного ему века и кричит о их красоте.Но боги умерли и больше не воскреснут…
Торчат их белые кости и безразлично смотрят на реющие над облаками аэропланы.
Воскресшие боги – слоны современной им культуры, но в дни Бенуа слонов нет.
И вот слон («Мир искусства»), о котором он говорит, не слон, а борзая собака, загоняющая молодое поколение в академию для погребения.
Из десятка тысяч не многим удается ускользнуть от академического гроба.
И хамы все идут один за другим.
И в наше время сколько их пришло.
Мане, Курбе, хам Сезанн и еще больше охамившиеся Пикассо, Маринетти (не говоря о нас, доморощенных хамах).
Идут хамы, утверждают свой приход.
А на площади нового века, среди бешеного круговорота моторов, на земле и небе стоит Мережковский, смотрит обезумевшими глазами, держит кость цезаря над седой головой и кричит о ее красоте.
Но не слышны слова его на аэропланах, а на земле для многих понятнее, ближе и живее гудение пропеллера.
Признание г. Бенуа о дряхлости слона не есть ирония.
И на самом деле он обнаружил большое, большое дупло.
Да, погиб слон, древний, упитанный вином и развратом венер.
Его не подняли даже мадонны.
Хам пришел…
Трезвый, мускулистый, полный жизни.
Плюнул и растоптал пьяное, обрюзгшее тело.
Признание г. Бенуа коллегам, что серьезным считает то, что все смотрят на движение нового искусства не серьезно, несправедливо.
Так как несерьезность увеличивает силу пришельца, г. Бенуа убежден, что можно отнестись к новой идее искусства серьезно.
И спрашивается:
Какое мнение он высказал в своей статье?
Может быть, это и есть серьезные размышления, способные спасти слона?
Но ведь таких статей многое множество.
И не верится, что его статья серьезная и спасающая положение.
Его несерьезность находит себе подтверждение в язычестве греков и римлян, которые, уповая на устои быта, созданного праотцами, прозевали нашествие варваров, собственное разложение и появление новой силы: христианства.
«Нам все нипочем», – говорит г. Бенуа.
«Самые чудовищные кощунства, самое гадкое издевательство над событиями – все мы терпим, уверенные по привычке в том, что мы, полные крепости, здоровья, жизненных сил, тогда как уже расслаблены, больны насквозь и лишены как раз основной жизненной силы».
Но не совсем равнодушны и молчаливы, не совсем также прозевали и язычники христианство.
Кто же истреблял на колизеях и крестах первый росток новой идеи?
И кто же не обрушился в печати на наши новые проповеди?
И «прозевали» – не совсем верно.
Вернее, одряхлели мышцы, устали терзать жизненную силу нового ростка.
Нет у Бенуа бодрости сознания, опущены челюсти воли, и скучно и холодно оттого ему, что новый росток не греет остывшее его сознание.
Так как скучно и холодно язычникам.