Статьи

Этого рода претензии были новы для посетителей, и всех занимало, как это дело кончится. Одни находили, что это требование придирчиво, другие же находили его правильным, хотя чрезмерным; об этом повсеместно говорили, и г-н Н. стал интересным человеком. Но удивительно, что его не боялись. К нему подходили, так как известно было, что он, как больной человек, вышел из своего номера тотчас же, как обнаружилась болезнь, и не возвращался туда до смерти сына. О жене его не спрашивали, и ее не было видно в течение нескольких дней. Думали, что она куда-то уехала или же нездорова. Сам же г-н Н. представлял большой интерес для людей, интересовавшихся иностранными порядками. Г-н Н. всякий день рассказывал, какие к нему предъявляют требования и что он на эти требования отвечает. Он не отрицал, что хозяин отеля потерпел убытки и что смерть ребенка действительно в этом случае была причиной этих убытков, но отрицал право произвольного наложения на него платежа и не хотел ничего заплатить без суда.

— Положим, — говорил он, — я и должен заплатить, но мне это должно быть доказано не каким-нибудь комиссаром и тремя мещанами, а доказано формальным судом, которому я могу подчиняться. И кроме того, что значит такой приговор: заплатить. Хорошо, если я имею чем заплатить. Пусть берут мой чемодан, и ничего больше. Вот ежели бы на моем месте был бедняк, я полагаю, с ним нечего было бы и толковать.

И все были заняты мозаикой этого вопроса, и около господина Н. постоянно собирались кружки, которые рассуждали о его правах и окружающих неприятностях. Дело, однако, скоро уладилось как-то мирно: город не захотел доводить дело до настоящего суда, так как при этом разговор о дифтеритном случае сделался бы еще более известным, а порешили покончить дело мировой сделкой, по которой г-н Н. должен был заплатить тот счет, который представят дезинфекционные подрядчики. Тем бы дело и кончилось, но тогда вдруг произошло новое событие: г-жа Н., проведя восемь дней в большом нумере отеля, каждый день ходила к болоту, в которое бросили ящик с телом ее ребенка, и на девятый день из этого путешествия не возвратилась. Ее напрасно искали: никто не видел ее ни в лесу, ни в парке; она не заходила ни к кому из своих знакомых, не пила чаю ни в одном ресторане, а просто исчезла, и с нею исчезли чугунные гири, которыми муж ее делал комнатную гимнастику. Ее напрасно искали три или четыре дня, и потом стали высказывать подозрение, что она, вероятно, утопилась в том же болоте — что потом, говорят, и было доказано, но труп ее, поднявшийся будто к поверхности, был снова засосан болотом. Так она и погибла.

Это было происшествие очень замечательное по своему трагизму, по той тишине, с какой все это произошло; исчезнувшая Н. не оставила ни записки, никакого признака своего решения покончить с собою. Г-н Н. возбуждал к себе сочувствие многих; сам он держался очень скромно в холодном и гордом молчании; он говорил: “всего бы лучше мне надо уехать”; но не уезжал потому, что собственное здоровье его было очень слабо и требовало того, чтобы лечебный срок на этих водах был выдержан.

Мое знакомство с ним плохо ладилось: мы, очевидно, были люди несродного характера. Несмотря на то, что я знал семейную тайну, которая должна бы заставить меня относиться к нему с сожалением, он мне казался далеко противнее своей жены, нанесшей ему супружеское оскорбление. Желать сближения с ним я не имел причины, но, по непонятному для меня побуждению, вдруг он удостоил меня внимания и в разговорах, которые между нами завязывались, очень часто и очень охотно касался памяти своей покойной жены.

1890 г.

<ПО ПОВОДУ ОПУБЛИКОВАНИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО БЮДЖЕТА> С.-Петербург, четверток, 1-го февраля 1862 г

Многознаменательная весть, придавшая особенное значение первым дням текущего года, в котором отечество наше готовится торжествовать свое тысячелетие, конечно, успела уже теперь облететь всю Россию по телеграфным проволокам. Высочайшая воля об опубликовании государственного бюджета теперь уже ни для кого не тайна.

Замечательно, что два величайшие события, совершившиеся на русской земле со времен великого земского собора XVII столетия, именно первоначальные рескрипты дворянству о образовании губернских комитетов для обсуждения крестьянского вопроса и нынешнее высочайшее повеление о обнародовании государственного бюджета на текущий 1862 год доведены были до общенародного сведения не чрез основной орган гласности, посредством которого правительство обыкновенно входит в общение с народом, не чрез “Сенатские ведомости”, а простым, исключающим идею о формальности и обрядности, но более верным и более быстрым путем обыкновенной газетной публичности.

Сама по себе государственная роспись — дело не новое: государственный бюджет всегда составлялся у нас министерствами, и путем, указанным в I томе “Свода законов”, в главе об учреждении министерств, всегда вносился на высочайшее усмотрение. Но дело в том, что в прежнее время бюджет этот редко имел ту степень строго научной обработки вопроса, с которою не стыдно показаться в люди, на всеузрение целого народа.

С опубликованием бюджета тесно связано и публикование отчетов министров и других главных начальников. Публика наша находится в совершенном неведении о тех громадных предприятиях, на которые расходуются у нас самые громадные средства, и не ведает об этом, конечно, только потому, что иные министерские отчеты для всех для нас совершенно неизвестны. В недавнее лишь время стали доходить до нас известия о министерствах внутренних дел, государственных имуществ и даже о военном, которое, как известно, обходится России дороже многих других министерств и главных управлений, вместе взятых. На 1859 год потребность военного министерства — в статье, напечатанной в “Военном сборнике”, — исчислена была в 101189282 р. 11 к. Что стоит нам наша юстиция, об этом мы стали узнавать лишь со времени основания его органа гласности, а те ведомства, которые всех нас задевают за самую живую струну и которые тесно связаны со всем экономическим строем нашей жизни, которые нам всего нужнее знать, те нам совершенно неведомы.

Будем ждать, будем надеяться, будем веровать и даже готовы верить в лучшее будущее, о котором так горячо нам говорила одна официальная статья.

<ПОЖАРНЫЕ ВАРИАЦИИ С.-Петербург, среда, 13-го июня 1862 г

НА ТЕМУ: “С ОДНОЙ СТОРОНЫ И С ДРУГОЙ СТОРОНЫ”. — НРАВЫ И СПОСОБНОСТИ. — ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА НАД ПОЛИТИЧЕСКИМ ПРЕСТУПНИКОМ ОБРУЧЕВЫМ. — ПОЛЯКИ И СТУДЕНТЫ. — СТРАСТЬ К ЗАПРЕЩЕНИЯМ>

Из пожаров, на которые, по одному известному мнению, можно смотреть с одной и с другой стороны, и с одной стороны находить их несчастием, а с другой видеть в них известную пользу, в самом деле мы можем извлечь одну пользу: можем поверить наши убеждения о разных сферах общества, с которым живем и которому служим. Во время перепугавших столицу пожаров все разнокалиберные ее обитатели на время перестали казаться тем, чем они кажутся, пригоняя каждый свой поступок к “духу времени” и “требованиям обстоятельств”, и были тем, что они есть на самом деле и чем могут быть при первом случае, когда возбужденные страсти не встретят регулятора в гражданском законе. Эта разнослойная проба нашего общества побыть тем, чем оно в другое время не хочет казаться, позволяет нам посмотреть на постигшее нас бедствие еще с одной стороны. Пожары показали нам, что народ очень неприязненно смотрит на охотников до беспорядков и нимало не верит благонамеренности целей, для достижения которых, по народной молве, употребляются непохвальные средства, и что этот же народ не довольствуется законными мерами преследования подозреваемых в поджигательстве и бьет их без всякого суда и расправы. Несколько случаев увечья и тяжких побоев до смерти выпали на долю людей, заподозренных без всякого основания, — людей совершенно благонамеренных и честных. Слухи между народом расходятся с неимоверной быстротой и принимаются без всякой поверки. Рассказы о поджигателях смешны до уродливости, и едва ли есть какая-нибудь возможность многим из них поверить: но народ всем им охотно верит, и чем слух нелепее и невероятнее, тем с большею быстротою он распространяется. Например, говорили, что поджигают поляки, потом — студенты, потом — вообще господа, желающие уничтожить крестьянскую волю и того, кто ее даровал. Последний слух приводил массы в неукротимую ярость, и они в некоторых случаях удерживали свои кулаки с большим трудом. Затем говорили, что поджигал генерал, у которого спина намазана каким-то горючим составом, и ему стоит только потереться спиною о стену, стена и вспыхнет. Как же не вспыхивает самая спина у генерала? — об этом никто не рассуждал. В высших классах почти единогласно поджоги связывают с последнею прокламациею, рекомендовавшею уничтожение браков, упразднение церквей, оставление отеческой веры, отрицание от собственности и убийство всех собственников. Одни думают, что поджогами орудуют проповедники анархии с целию возмутить народ против правительства; другие, не разделяя поджогов с воззваниями, полагают, что воззваниями воспользовались так называемые мазурики и, под руку прокламаторов, жгут город с целями, соответствующими низким видам их промысла. Бог знает, что вернее! Во всех проявлениях, в которых можно было наблюдать народ в деятельности, произведенной пожарами, особенно резко выступали три черты: подозрительность, развитая до болезненности; недоверие к волнующим его слухам и воззваниям; любовь к Императору Александру II, с именем которого у народа неразлучно понятие о личной свободе и льготах, и, наконец, полнейшая готовность стоять за своего освободителя. Дорожа судом истории, который для публичного органа наступит скорее, чем для публичного политического деятеля, мы заносим эти факты с тем бспристрастием, которым мы обязаны обществу и обширному кругу наших читателей. Общество желает знать народ ближе, чем оно его знает, и петербургские пожары дают ему полнейшую возможность решить, что такое современный русский народ, представителей которого мы видим в погоревших рабочих столицы. Пожары эти доказали, что можно делать с этим народом, и дай Бог, чтобы это послужило полезным уроком для энтузиастов, рвущихся к “опасным занятиям”! Еще более дай Бог, чтобы это успокоило Государя и уверило его, что рассудительный народ русский не увлечется горячкою тревожных умов и стоит всех тех льгот, которые ему дарованы, и всего того доверия, которое дает народу возможность саморазвития, скрепляя его с рукою, ослабляющею тяжелые путы бюрократизма и централизации! В других сферах пожары произвели явление весьма печальное: с одной стороны, выразилась странная робость и отсутствие энергии, а с другой — стремления к реакции. Половина людей, вчера либеральных, сегодня — крайние реакционеры, утверждающие, что все еще рано, что все опасно etc. Желчевики торжествуют и поддерживают реакционные стремления либеральных трусов, полагавших, что на жизненные драмы можно взирать с комфортом, предоставляемым театральною ложею, и испугавшихся мышиного побега. Люди, истинно либеральные, спокойно смотрят на народ, не теряющий своего разума при постигших его несчастиях, и по-прежнему спокойно ожидают тех великих льгот, дарованием которых обусловливается счастие страны.

С утра 31-го мая, в которое на Мытной площади происходило исполнение приговора над офицером Обручевым, осужденным в каторжную работу за распространение одного секретного издания, не имевшего, впрочем, ничего общего с листком, выпущенным под заглавием “Молодая Россия”, начались толки о жестокосердии народа. Толки эти основаны на том, что массы народа, стоявшего с раннего утра у эшафота на Мытной площади, выражали зверские желания, чтобы Обручеву отрубили голову, или наказали его кнутом, или, по крайней мере, повесили на позорном столбе вниз головою за то, что он смел идти против Царя. Есть толки, что народ не знал настоящего поступка несчастного молодого человека, считал его поджигателем и потому был так свиреп в своих желаниях; но толки эти положительно неверны. Народ, стоявший 31-го мая на площади у эшафота, действительно не имел ясного понятия о причинах осуждения Обручева: но поджигателем его не считал, а единогласно говорил, что преступник виноват в покушении против Государя. Нет основания сомневаться, что покушение, приписываемое народом осужденному, имело крайнее значение и потому выражалось крайними же заявлениями. Преступления посредством печати в глазах безграмотного или малограмотного народа не существуют; по его понятиям, книг никто не пишет, а их просто купцы привозят, и потому он создал в своем воображении такую вину, в которой вовсе не виноват несчастный Обручев. Печальный факт народного сетования на устранение из приговора Обручева истязаний свидетельствует только, что в народных понятиях нет политических преступлений, а есть убеждения в справедливости кровавого возмездия за кровавые покушения. Не народ сам по себе здесь виноват, а недостаток гласности в суде и еще более вызовы “Молодой России”, которая совсем не туда попала, куда метила. Она озлобила народ против невиновных в гнусных замыслах студентов и поляков и создала имени, даровавшему свободу крестьянам, такую популярность, какой оно не имело здесь даже в дни объявления манифеста 19-го февраля. Из всех выходок народа во время исполнения приговора над Обручевым оскорбительнее всего тот дикий взрыв хохота, который пробежал в толпе, когда на осужденного надели арестантскую свитку и шапку, ссунувшуюся ему ниже глаз. Насмешка над жалким положением осужденного — такая низкая черта, что мы не можем не поставить ее в укор народу, выставившему тысячи людей, способных глумиться над несчастием своего брата, над которым произнесен суд, обрекший его на тяжелое назначение, вдали от людей, близких его сердцу! Этот хохот есть единственный поступок, в котором народ, стоявший 31-го мая на площади, должен принести сердечное раскаяние; в остальном нельзя упрекать толпу, которая не знала настоящей вины Обручева и, по недостатку юридического образования, уверена, что за покушение на кровь нужна кровь от топора или от плети. Гораздо печальнее подозрительность, которую выказывает петербургский народ насчет поляков и бывших университетских студентов: те или другие, по его толкам, главнейшим образом виноваты во всем, и в пожарах, и в приглашении к другим беспорядкам. Имея в виду эти неосновательные подозрения, мы обращались с просьбою указать: кто именно, какого сорта люди арестованы по подозрению в поджогах. Это могло бы лучше всего успокоить умы встревоженного народа и оградить людей от тех неприятных последствий подозрительности, которые выпали на долю нескольких невинных; но как удовлетворение нашей просьбы зависит от того, от кого зависит, а сами мы имеем только одно оружие — слово, то и обращаемся с этим словом к благонамеренным людям. Просим их содействовать рассеянию ложных слухов насчет студентов и поляков. Это очень легко каждому, способному уяснить себе характер студентской осенней сходки у университета, не имеющей ничего общего с настоящими событиями (как кажется некоторым простолюдинам) и знающему историю польского народа, единственного народа, не замаравшего своих рук цареубийством. Пусть будет известно презрительное отношение поляков к крамольным боярам, изведшим царя Дмитрия Ивановича! Пусть знают, что русский царь Александр I и русский великий князь Константин Павлович всегда считали себя неприкосновенными в столице Польского Царства, и поляки гордились и имеют право гордиться тем, что ими никогда не было употреблено ни одной меры против жизни и здоровья членов царского дома! Каковы были поляки тогда, таковы они и теперь! Эти знания необходимы в настоящие минуты для народа, стоящего на той ступени нравственного и умственного развития, которая позволяет ему в каждом действии, превышающем его соображения, видеть покушения, достойные, по его понятиям, смерти.

Общих черт у народа и у высших классов немного, и самая замечательная из таких черт — какая-то слабость к запрещениям. Каждый удивляется, как чего-нибудь не запрещают! Одни говорят, что надо запретить погоревшим разрывать пожарище, другие, что надо запретить ездить по погорелым местам; просто как будто всем только и думки, как бы что-нибудь запретить друг другу! Страсть к запрещениям охватывает так, что во время самого сильного пожара, когда можно было делать кто что хочешь, находились люди, которые запрещали входить в переулок, который им вздумалось считать себе подведомым. Одного из таких запретителей должны были отбросить военною силою, а другого, запрещавшего ходить перед его глазами, образумили самым неприятным образом. Первый запретитель был полковой музыкант, а второй крестьянин. О запретителях из надворных советников и говорить нечего — их вырастало по два на каждому шагу. Одного из таких запретителей, по любви к искусству не дозволявшего выносить вещей из дома, который, по его соображениям, не должен был гореть, угомонили только с помощью какого-то добродушного старичка в военном генеральском сертуке. Чин, не признававший ничьего права, послушался чина.

<ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ> С.-Петербург, вторник, 20-го августа 1863 г

Как некоторых других лиц, следящих за общественным мнением в России и проявлением его в литературе, так и нас удивляло до сих пор довольно продолжительное молчание русской журналистики о земских учреждениях, проект которых составлен недавно министерством внутренних дел. Судя по важности этого предмета для всего нашего общества, надо было предполагать, что общество и литература сильно займутся им и помогут таким образом разрешить его. Но вышло не так. Общество наше бессознательно не увлеклось проектом земских учреждений, и литература наша не поторопилась вообще голословною ему похвалою. Это огромный успех. Еще очень недавно общество наше всем восторгалось, а журналистика наша восхваляла всякий проект, лишь бы цель его казалась благонамеренной, либеральной. Публицисты наши не задумывались над практичностию проектов. Им всякий проект казался практичным, если он только был либерален, а либеральным казался каждый, который изменяет старое на новое. Так, например, когда вышел первый том трудов комиссии для устройства земских банков, все публицисты наши, кроме двух, много трех, поспешили воспеть нелицемерную хвалу этим трудам, воображая, что эти труды разрешатся несметным количеством ипотечных банков. Такая поспешность объясняется, между прочим, тем, что тогдашние публицисты положительно не были знакомы с предметами, о которых писали. Но теперь заметна перемена к лучшему и в этом отношении. Теперь общество наше сделалось опытнее и рассудительнее, и в нашей журналистике появились деятели, лучше прежних знакомые как с нуждами и средствами России, так и с политическими науками. Таких деятелей у нас еще, правда, очень немного, но уже они, а не другого рода публицисты исполняют главную роль в оркестре нашей журналистики. По этой-то причине похвал различным проектам раздается теперь менее, но зато похвалы заслуженнее. По этой же причине нельзя быть недовольным русской журналистикой, ибо журналистика наша выказывает полную готовность содействовать администрации, лишь бы такому содействию не было лишних преград. И у нас повторяется то, что было повсюду: чем более расширяется область литературы, чем литература свободнее, тем она нравственнее и солиднее, а в политическом отношении консервативнее, в истинном значении этого слова, то есть антиреволюционнее. Когда же предварительная цензура будет заменена у нас карательной, тогда литература наша сделается еще консервативнее, оставаясь, конечно, преданной постепенному и правильному развитию всех народных сил, то есть истинному прогрессу.

Пусть сомневающиеся в основательности наших слов вникнут хоть, например, в характер и направление статей Ю. Ф. Самарина о проекте устава земских учреждений, статей, напечатанных в №№ 29-м и 30-м “Дня”. Как человек, знающий Россию и сочувствующий всему благому для отечества, г. Самарин, конечно, отзывается с похвалой и уважением об этом проекте. Конечно, и он находит в этом проекте частности, которые могли бы быть заменены другими; но воспользуются ли у нас или нет основательными замечаниями г. Самарина, дело покуда не в этом, а в характере и направлении статей или, лучше сказать, в политическом образе мыслей, выразившемся в этих статьях.