Статьи

Понимая умом и постигая предчувствием, что один из этих двух лиц или даже, пожалуй, и оба они суть женихи, готовые внити с девою во брак гражданский, вы смотрите на них во все глаза, ловите тон их голоса, манеру разговора; замечаете каждую мелочь в их костюме и стараетесь узнать в них известный ассортимент ныне благополучно проживающих здесь и в провинциях гражданских женихов.

Пока Новоникольский молчит, вы ищете коренных статей петербургского гражданина в Новосельском; но это, однако, совсем не то, что вы имели надежду встретить, — это просто “душенька-штатский”. Ему для первого шага на сцене ни автор, ни актер не дали ничего характерного, и на него смотреть решительно нечего: ясное дело, что такому селезню не сманить с собою на гражданский брак ни долгохвостой павы, ни серой утицы-касатицы. Конечно, тут заранее говорилось, что Люба его любит; но в том-то и дело, что, как говорят, и на Любу разлюба бывает; да вообще, как знать, что тут произойдет и воспоследует, а только вы видите, что перед вами человек — швах.

Студент из семинаристов, Кузьма Иванович Новоникольский, — совсем другая история. Это Буй-тур, и гривка у него рыжеватая турья, и походка твердая — словно раздвоенным копытом ступает в торфяной грунт Беловежской Пущи. Поставив на крыльце ружье, он прямо садится к столу и тотчас ест, выпивает рюмку вина, опять ест и, вслушиваясь в рассказ Новосельского о каких-то неудачах в охоте, говорит:

— Это очень просто, потому что вы стрелять не умеете.

Сказано это внушительно: коротко, ясно, бесцеремонно.

Тон этот, как видно, натуральный или по крайней мере тон, давно усвоенный себе Новоникольским и далеко не нравящийся заезжему питерцу Новосельскому. Но Новоникольский не обращает никакого внимания на то, как кто принимает его слова. Когда он и Люба уходят, Стахеев, оставшись вдвоем с гостем, старается познакомить его поближе с личностью студента.

— Нужно знать его историю, — говорит он Новосельскому — Вы ведь ее знаете?

— Нет; я не знаком с его биографией, — отвечает Новосельский.

Стахеев спешит восполнить этот пробел в знаниях Новосельского и довольно неловко для условий сцены рассказывает ему всю биографию своего фаворита.

Из этой биографии мы узнаем, что Новоникольский шел тем самым тернистым путем, каким обыкновенно ходят все замечательные люди нашего времени, сочиненные беллетристами двух прекращенных русских журналов. Он сын отставного дьячка; учился в семинарии, где его беспрестанно “драли” без милосердия как Сидорову козу; наскучив такой “березовой школой”, он покинул семинарию и задумал поступить в университет. Но тут-то и стояли ковыка и ерок, которые надо было во что бы то ни стало перешагнуть. Новоникольский их и перешагивает: он знакомится с гимназистами, берет у них по знакомству книги и учится, а для хлеба насущного отыскивает себе какие-то занятия в каком-то суде, и проч., и проч. Наконец, Новоникольский стал на ноги, сделался медицинским студентом, кончает в нынешнем году курс и живет уроками. Средства его уже поправились до такой степени, что он недавно даже сорок рублей послал домой на покупку коровы и при этом сказал Стахееву, что это он “оброк посылает”.

— Прекрасный человек! — говорит в заключение биографии Стахеев, отнимая некоторым образом у зрителя право составлять собственное мнение о прекрасности Новоникольского и навязывая эту свою рекомендацию лицу, представляющему в пьесе известный тип людей нашего времени.

— Все мы его любим, — говорит Стахеев, — все, а одна наша соседка, этакая эмансипированная женщина, которая курит, пьет, как гусар, верхом на лошади по-мужски ездит и стрижет в кружок волосы, даже вздумала за ним ухаживать…

— Скажите, пожалуйста! — перебивает Новосельский.

— Да-с, — говорит Стахеев, — это презабавная история, как он от нее отбивается; все мы хохочем, и даже Люба, уж на что кажется несмешлива, и она смеется.

— Все мы его очень любим, — продолжает Стахеев, — кроме одной Любы.

— А Любовь Павловна не очень к нему расположена?

— Все спорят они с нею.

— Это, однако, странно, жить вместе с Любовью Павловной и не оценить ее, — начинает Новосельский панегирик Любе и кончает его словами: да; счастлив будет тот, кто назовет Любовь Павловну своею подругою.

Эти слова так и прожигают старика Стахеева: он срывается с места, берет в обе свои руки руку Новосельского и благодарит его за то, что он оценил скромные достоинства Любы, — благодарит так, как будто тот уже сделал прямое предложение.

Новосельский принимает эту отцовскую благодарность ничтоже сумняся и еще раз похваливает Любу. Отец совсем умиляется духом и расточает обильные похвалы уму и сердцу дочери.

Между всеми этими похвалами в памяти нашей удержалась только одна, что все крестьяне видят в Любе свою защитницу и, если идут о чем просить Стахеева, то прежде всего отправляются с этою просьбою к Любе.

— Пойдем, — говорят, — ребята, прежде всего к барышне — она все это дело оборудует.

При этих словах на крылечке опять показывается Люба и, воскликнув: “Вот и я отделалась!”, объясняет отцу, что его там ждут мужики — пришли просить, о чем-то насчет лугов.

Ходатайства за мужиков со стороны Любы при этом никакого не обнаруживается, и из собственных ее слов и тона, которым она эти слова произносит, видно, что она даже вовсе и не понимает, в чем именно будет состоять мужичья просьба “насчет лугов”, а так передает ее себе просто, потому что мужики пришли и ждут.

— Да выйди, пап'a! — вот все, что ею сказано в интересах этой просьбы.

— Знаю я, что это за народ, — отвечает Стахеев, — опять пойдут конючить. Что я им дам? — я и так уж все роздал им… Ну, да уж так и быть, пойду, — заключает он, махнув рукой.

Уходя, Стахеев останавливается у крыльца и просит у Новосельского извинения, что оставляет его одного с дочерью.

— О, сделайте милость, — говорит Новосельский, — что за церемонии!

— Я, — говорит Стахеев, — сосну немножко перед обедом.

— До обеда еще два часа; иди спи, пап'a, — говорит Люба.

Стахеев уходит спать и засыпает для зрителя навеки: во время его сна ему, как Гамлету-отцу, вливают в ухо яд, от которого стынет кровь в жилах, и должность ветреной Гертруды на этот раз исполняет кроткая Люба.

Она не только не успевает износить башмаков на пути добродетели до широких дверей порока, но ей двух часов довольно за глаза, чтобы заставить небо покраснеть за свое благоразумие и за свою скромность.

Не успел добродетельный старец заснуть, как дочь, столь нежно его любившая, лелеявшая и кормившая его грибами собственного сбора, кидает его без всякого сострадания и бежит с “душенькой-штатским”. Все это совершается до истечения двух часов, разделявших в доме Стахеевых время от завтрака до обеда. Быстрота событий невероятная! В эти два часа не только Новосельский, присев с Любою на тростниковый диванчик, успел все перевернуть вверх дном в голове этой, как она называется в пьесе, “русской женщины” и склонить ее на “гражданский брак”; но в эти же два часа совершилось еще другое, более замечательное событие, предупредительно предсказывающее вам, чем вся эта история разыграется в пятом акте.

Новосельский начинает свой дебют с Любою с того, что говорит: “Я вот сейчас испытаю твою любовь: увижу, как ты меня любишь!”

Та радехонька.

— Испытывайте, — отвечает она, шутя, — испытывайте. Вот страсти какие! Я думала уж Бог знает что.

Однако это именно и выходит Бог знает что. Новосельский болтает что-то вскользь о своей любви и склоняет Любу бежать, долго не собираясь — тотчас же.

Девушка в недоумении: зачем же бежать, когда она знает, что отец ее согласен на брак ее с Новосельским и бежать ровно не от кого?