Статус человека

У входа на причал станции меня ждали ребята. Наверное, у них была ко мне масса вопросов, но никто их не задал. Все молча смотрели на меня. Не знаю, что на них произвело впечатление — то ли выражение моего лица, то ли синяк. Впрочем, делиться своими впечатлениями у меня тоже не было желания.

— Где Шеланов? — спросил я.

— В медотсеке, — подсказал кто-то.

Я кивнул и, пройдя сквозь толпу, зашагал по коридору в сторону мед отсека. Ребята меня поняли, и никто за мной не последовал.

В медотсеке было трое: Шеланов, Гидас и Долли Брайен — врач станции. Гидас лежал на выдвинутой из стены койке. На его голове блестел шлем психотерапии, а над грудью, свешиваясь с потолка на хромированной штанге, висела платформа диагноста. Гидас плакал. Долли сосредоточенно возилась у пульта диагноста, а Шеланов сидел на стуле рядом с Гидасом и держал его за руку.

— Мне надо было идти… — трудно, с болью выдыхая из себя слова, говорил Гидас. Слез, бегущих по щекам, он не замечал. — Я же знаю «мухолов» как свои пять пальцев… Надо было вывести его из диафрагмы… разогнать… по спирально суживающейся траектории… и катапультироваться… Компьютер бы сам довел…

— Я вернулся, — сказал я.

Шеланов мельком глянул на меня, кивнул.

— Разрешите доложить? — официальным тоном спросил я.

— Потом, — отмахнулся он.

— Не потом, а сейчас. Я считаю, что действия капитана Нордвика на лайнере «Градиент» граничат с преступлением.

Шеланов поднял на меня недоуменный взгляд. Затем отпустил руку Гидаса и встал.

— А ну, пойдем отсюда, — сказал он и, подхватив меня под локоть, вывел из медотсека. — Что ты сказал?! — спросил он, заращивая за нами перепонку двери.

— Я сказал, что действия капитана Нордвика преступлением. Он не имел права приказывать Шеману идти на смерть. Может быть, это можно оправдать сложившейся ситуацией, но с моральной стороны — Нордвик совершил убийство.

— С моральной стороны… — Лицо Шеланова обострилось, стало жестким. — Ты еще назови смерть Шемана подвигом. В результате этого, как ты говоришь, преступления спасено восемьсот двадцать три человека.

— Сейчас не средневековье, чтобы приносить кого-то в жертву! — почти выкрикнул я ему в лицо. — И даже не двадцатый век! Человек должен сам…

— Не двадцатый, — согласился Шеланов. — Поэтому не тебе его судить.

— И не вам!

— И никому… — тихо закончил Шеланов, непримиримо глядя мне в глаза. — Нет для него суда.

— Есть! Суд его собственной совести! Поэтому я хочу, чтобы о его поступке знали все! Тогда посмотрим!

Кажется, я окончательно слетел с нарезки. Хотя все же где-то в глубине сознания уловил фальшиво-театральную патетичность своих восклицаний.

Лицо Шеланова странно изменилось. Будто он во время бега со всего маху наткнулся на внезапно выросшую перед ним стену. И до сих пор не может прийти в себя.

— Не думал, что у меня на станции работают экзальтированные чистоплюи, — хрипло сказал он. — До сих пор я считал, что работаю со взрослыми людьми. Суд совести…

Шеланов вдруг потух, и глаза его стали грустными и невидящими. Будто он жалел меня за что-то. Меня или Нордвика.

— Это он тебя? — спросил он, кивнув на синяк. — Мне тоже хочется… Послушай, а ты знаешь имя того пилота, который бросил свой лайнер на Сандалуз?

Я молчал. Ждал продолжения. Впрочем, вопрос был риторическим, и Шеланов не ждал ответа.

— Это был Нордвик, — сказал он. Я вздрогнул от неожиданности.

— Но и это не все, — тихо продолжал Шеланов. — Там, в пассажирском отсеке лайнера, находилась вся его семья. Жена, трехлетний сын и пятилетняя дочь. Так что совесть у него и так…

Я молчал. Мне нечего было сказать.

— Да и не в Сандалузской катастрофе дело, — снова заговорил Шеланов. — Даже не будь ее, Нордвик имел право на такой приказ! Заруби себе…

Он вдруг осекся и встревоженно спросил:

— А где Нордвик?

— Там, в шлюпке…

— Где — там?

— На шестом причале…

Шеланов стремительно повернулся и побежал по коридору к причалам. Я мгновение недоуменно смотрел ему вслед, а затем тоже сорвался с места и побежал за ним. Я понял, что подумал Шеланов.

Когда мы подбегали к причалам, из тамбура третьей платформы вышли Льош Банкони и сопровождавший его незнакомый человек в форме ПСС. Чуть не сбив их с ног, мы пробежали мимо и вскочили в тамбур шестого причала. Перепонка шлюза медленно затягивалась, но Шеланов успел протиснуться в нее, и она, на секунду Застыв, лопнула.

Спасательная шлюпка по-прежнему стояла на том же самом месте посреди причала. Только входной люк был задраен.

— Нордвик! — тяжело дыша, позвал Шеланов, остановившись метрах в десяти от шлюпки. — Нордвик!

Молчание. Словно в шлюпке никого не было.

— Нордвик, — снова, но уже более спокойно, обратился Шеланов, — ты же знаешь, что не сможешь стартовать, пока на причале люди. А я отсюда не уйду.

И снова молчание. Затем перепонка люка лопнула, и мы увидели Нордвика. Он стоял, держась за края люка, и смотрел на нас. Смотрел долго, думая о чем-то своем. А потом сел, свесив ноги из люка.

— Куда это я должен был стартовать? — с какой-то странной интонацией спросил он у Шеланова. — Все-таки плохо ты меня знаешь…

Шеланов подошел к нему и сел рядом. Они молчали. И я молчал. Стоял и смотрел на них, как истукан. Как дурак.

Нордвик повернул к Шеланову голову и долгим взглядом, словно изучая, словно в первый раз видя, посмотрел на него. Я почему-то подумал, что сейчас он скажет что-нибудь возвышенно-сакраментальное, типа: «Ты знаешь, я перебрал все варианты, чтобы самому… А пришлось послать его» — и уронит голову себе на руки.

Но он неожиданно спросил Шеланова:

— А ты никогда не пробовал чеканить свой профиль на монетах? По-моему, неплохо бы получилось…

Шеланов поднял на него глаза.

— Мало тебя в детстве драли за ухо.

И они горько, вымученно улыбнулись друг другу. Они знали о себе все сплетни.

И тогда я повернулся и ушел.

ПОБЕГ

1

В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом пересиливая тошноту, выхлебывал бачок слизистой похлебки, шатаясь от усталости, выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на свое место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, еще затемно, собственно, еще ночью, он просыпался и до самого подъема, неподвижно, без сна, лежа на поросших грубой древошерстью нарах, мечтал о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от легких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодером и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоем с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа — деда Хрона, курили сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые — дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего, кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.