Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг
Шрифт:
Через несколько дней подали заявления и были приняты в РАПП два других писателя — конструктивисты Эдуард Багрицкий и Владимир Луговской. Но рефовцы не прислушались к призыву Маяковского. Осип, изначально намеревавшийся составить Маяковскому компанию, теперь воздерживался, а остальные рефовцы, по словам Лили, после вступления Маяковского в РАПП пребывали «в панике». Помимо самой сути вопроса, Маяковский опять, так же как в 1928 году, привел друзей и соратников в замешательство неожиданным поступком, не посоветовавшись с ними предварительно! «Нам казалось это недемократичным, самовольным, — вспоминал Асеев, — по правде сказать, мы сочли себя как бы брошенными в лесу противоречий. Куда же идти? Что делать дальше? <…> Идти тоже в РАПП? Но ведь там недружелюбие и подозрительность к непролетарскому происхождению». Наиболее непримиримо был настроен Семен Кирсанов, который, после того как Маяковский отказался поздороваться с ним, написал стихотворение «Цена руки», где по сути отказался от дружбы Маяковского:
Стихотворение было напечатано в «Комсомольской правде» в тот же день, когда один из лидеров рапповцев, молодой прозаик Александр Фадеев, в газетном интервью утверждал, что тот факт, что «в смысле своих политических взглядов [Маяковский] доказал свою близость пролетариату», не означает, что его приняли «со всем его теоретическим багажом… Мы будем принимать его в той мере, в какой он будет от этого багажа отказываться, — объяснил он, снисходительно добавив: — Мы ему в этом поможем». Если Маяковский думал, что, вступив в РАПП, автоматически станет «пролетарским писателем», то он ошибался, о чем четко заявила передовица в рапповском журнале «На литературном посту».
Менторский тон рапповцев объяснялся внезапным и непредвиденным поступком злейшего противника, давшим им повод почувствовать себя победителями — если для рефовцев решение Маяковского оказалось неожиданным, то в рядах рапповцев оно вызвало не меньшие переполох и растерянность. Что делать в сложившейся ситуации? Как поступить с таким гигантом, как Маяковский? Вместо того чтобы выбрать его в правление, что было бы естественно, они обращались с ним как с учеником — несмотря на то что лидеры РАППа были намного моложе Маяковского (председателю Леопольду Авербаху было, к примеру, всего двадцать шесть лет). Асеев вспоминал, как Маяковский, «прислонясь к рампе на эстраде, хмуро взирал на пояснявшего ему условия его приема в РАПП, перекатывая из угла в угол рта папиросу».
Но как бы мрачно ни был настроен Маяковский, он понимал, что членство в РАППе требует пересмотра «всей системы [его] поэтических взглядов», чем он и обещал заняться. Обещание «переключить зарядку на работу в организации массового порядка» тоже воспринималось серьезно: «Володя собирается взять на себя огромный кружок с 3-х заводов — учить писать стихи», — читаем мы запись от 8 февраля в дневнике Лили, а через две недели он объявил об этом своем намерении публично. Но это была теория — ни один из проектов не реализовался. На практике Маяковский относился к своим идеям так же вяло, как РАПП — к его «перевоспитанию». «Он держался бодро и все убеждал и доказывал, что он прав и доволен своим вступлением в члены РАППа, — вспоминала Нора. — Но чувствовалось, что он стыдится этого, не уверен, правильно ли он поступил перед самим собой. И хоть он не сознается даже себе, но что приняли его в РАППе не так, как нужно и должно было принять Маяковского».
Звуковое кино в Берлине
В тот же день, когда Маяковского приняли в РАПП, Лили и Осип получили паспорта, а 18 февраля они сели в поезд до Берлина. «Мы здесь 3 дня, а ощущение такое, что 3 месяца, — записала Лили в дневнике 22 февраля. — Хоть нигде не были, ничего не видели. Купили Осе пальто и шляпу — уж очень он был страшный в своей шубе. А больше и не хочется и денег нет. Никогда больше не буду стараться ехать за границу».
Запись дает хорошее представление о капризном характере Лили, но отражает только первые дни пребывания в Берлине. Хотя время от времени Лили снова охватывает тоска, дальнейшие дневниковые записи свидетельствуют о жизни, наполненной событиями. Помимо ресторанов и кабаре Осип обходит букинистические магазины и покупает русских классиков, однажды он посещает рейхстаг — «самый дешевый берлинский театр, хотя здесь ничего особенно не предлагают», по утверждению сопровождавшего его коммунистического члена рейхстага. Лили в свою очередь несколько раз бывает в зоопарке, где фотографируется с львенком, которого через несколько дней продадут в мюнхенский зоопарк. «Сторож сказал мне об этом по настоящему грустно: Alle die kleinen verkauft. [„Все маленькие проданы“]. Я чуть не расплакалась и после этого страшно жалко было смотреть на зверей». Переменчивость ее настроения иллюстрируется тем, что дневниковые записи порой оживляются анекдотами, например следующим: «Заведующая в родильном приюте спрашивает женщину с красивыми рыжими волосами: „У вашего ребенка такие же чудесные волосы?“ — „Нет, черные“. — „Ваш муж брюнет?“ — „Не знаю, он был в шляпе“.»
Фото Лили с львенком, сделанное в берлинском зоопарке, которое она послала Маяковскому. «До чего мне хочется такого львятика! — писала она. — Ты представить себе не можешь, какие у него мягкие лапочки!»
Они общаются с немецкими и советскими кинематографистами (в частности, с Эйзенштейном) и часто ходят в кино. Смотрят фильмы Чарли Чаплина и Греты Гарбо, и Die weifie Hölle vom Piz Palü (в
советском прокате «Пленники Белой горы») с Лени Рифеншталь («Если грешников в аду мучают такими картинками, то это действительно невыносимо»), но в первую очередь их интересует кинематографическое новшество — звуковое кино: Liebeswalzer («про графьев и князьев — правда, пародийно, но все таки!»), So ist das Leben, Zwei Herzen i Dreivierteltakt (чей лейтмотив стал популярным шлягером) и многие другие, в том числе «Дрейфус», на показе которого они замечают среди зрителей Альберта Эйнштейна.Если учесть работу Лили и Осипа в советской кинопромышленности, то многочисленные походы в кино вполне соответствовали «научной цели», которой они мотивировали свою поездку. К серьезной программе относились и переговоры с издательством «Малик» — Лили вела их от имени Маяковского — и совещание (неясно с кем), на котором было принято решение попытаться учредить компанию по производству звуковых фильмов в Советском Союзе. Осип в свою очередь выступил в клубе советского посольства в Берлине и прочел публичную лекцию на немецком о новейшей литературе в Советском Союзе. Говорил он, по словам Лили, «блестяще», а публика была такой же замечательной, как в Политехническом музее в Москве. Выступление в Берлине прошло с успехом, но у рапповцев в Москве оно вызвало сомнение по поводу правоверности Осипа: на самом ли деле он говорил то, что надо?
Каким бы полезным и продуктивным ни было пребывание Лили и Осипа в Берлине, немецкая столица служила лишь транзитным пунктом путешествия, конечной целью которого являлся Лондон. Официальной целью поездки в Лондон была встреча с матерью Лили, но за этим желанием скрывался еще один мотив: они хотели встретиться с Эльзой и познакомиться с ее мужем Луи Арагоном. Несмотря на то что в октябре им отказали в визе, Лили и Осип не оставляли надежду и 5 марта предприняли новую попытку, теперь через британское посольство в Берлине. На этот раз все прошло успешно, и 17 марта Елена Юльевна телеграфировала им, что визы получены. Об изменении отношения к ним британских властей свидетельствовала инструкция Ноте Office, согласно которой циркуляр В.795 аннулировался и «имя [Лили] вычеркивалось из списка подозреваемых лиц». Хотя Лили ничего не знала о циркуляре, запрещавшем ей и Маяковскому въезд в Англию, она должна была задаться вопросом, почему отношение властей к ней внезапно изменилось. Может быть, Англия просто хотела улучшить отношения с Советским Союзом после двух лет дипломатического холода? Какой бы ни была причина, Лили и Осип покинули Берлин 30 марта, не досмотрев до конца фильм «For the love of Аппа» (немую версию «Анны Карениной» 1927 года) с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом — «не досидели, несмотря на весь комизм». Спальный вагон, который вез их к английскому кораблю в Хук-ван-Холланд, был немецким: «лампочки, крючки и сетки всех систем».
Перед тем как покинуть Германию, Брики уже неделю общались с Эльзой и Арагоном, которые из опасений, что поездка в Англию не состоится, на всякий случай приехали в Берлин. Короткого времени, проведенного вместе в «Курфюрстенотеле», оказалось достаточно, чтобы Арагон смог произвести на Лили весьма благоприятное впечатление: «Хорош Арагон, — записала она. — Ужасно обидно, что не умею запомнить то, что он рассказывает». И в другой дневниковой записи: «[Арагон] не встречается с Эйзенштейном за то, что тот жал руку Маринетти и снимался с ним на фотографии». Член французской компартии не мог допустить, чтобы видный представитель советской культуры появлялся рядом с фашиствующим итальянским футуристом…
Баня в Москве
17 марта, в тот же день, когда Лили и Осип в Берлине получили радостное известие от матери, Маяковский в Москве проснулся совсем в другом расположении духа. Накануне в театре Мейерхольда состоялась премьера «Бани», провалившаяся так же, как и в Ленинграде. Через два дня он написал Лили: «Третьего дня была премьера „Бани“ мне за исключением деталей понравилось по моему первая поставленная моя вещь. Прекрасен Штраух (Победоносиков). Зрители до смешного поделились — одни говорят: никогда так не скучали — другие: никогда так не веселились. Что будут говорить и писать дальше — неведомо».
В декабре 1929 г. на обсуждении спектакля «Баня» в рабочем клубе «Пролетарий» публика передавала Маяковскому записки с вопросами. Некоторые из них были опубликованы в журнале «Советский театр» вместе с карикатурами на людей, их задающих.
Говоря о разделении публики на два лагеря, Маяковский самообольщался. Зал был в лучшем случае «холодноват», по воспоминаниям Василия Катаняна, что не мог не заметить Маяковский ни во время представления, ни потом, когда он стоял в холле и заглядывал в глаза каждому, кто покидал театр. Впечатление подтвердили убийственные рецензии, которые пошли потоком спустя несколько дней после письма к Лили: отношение Маяковского к советской действительности «издевательское», персонажи «нежизненные», сама пьеса «поверхностная» и «плохая», «как бюрократизм, так и борьба против него лишены конкретного классового содержания».