Стая воспоминаний (сборник)

Ему трудно было дышать, трудно было стоять, как на суду, и надеяться на дальнейшие события, когда все прояснится, обратится в явное и когда разочарованные, возмущенные и пренебрегающие им люди по-иному подумают о нем и вспомнят, быть может, не пустые слова Шведина о правде, максимальной правде во всем, в любом поступке.

Другой Вовка

Борису Бурьяну

И дверь разбухла от мартовской сырости, и крыльцо все мокрое, и воробьи, ссорящиеся на влажном заборе, все какие-то растрепанные и вроде вспотевшие, и вишенные деревья с набухшими почками кажутся почерневшими, и такой пегий, то в грязном снегу, то в дегтярных кочках, огород, обнаруживший поющее на ветру горлышко мутной бутылки, звенящую на ветру жестяную банку… Если бы солнце, подумала Александра, то уже кругом бежали бы клокочущие ручьи! Но и без того все капало отовсюду с крыши, со ставен, все сочилась влага, и представлялось ей, Александре, стоявшей на крыльце в резиновых красных сапожках и нейлоновой, похрустывающей при движении зябнущих рук, теплой, на меху, куртке с откинутым капюшоном, — представлялось ей, что где-то близко не то чтобы сочится под убывающим снегом водица, а кто-то невидимый шмыгает да шмыгает носом.

Она легко перегнулась послушным телом с крыльца, вдруг забеспокоившись, что это Вовка, шестилетний сын, невезучий Вовка опять поскользнулся, и ударился, и пришел плакать под свое крыльцо. Она даже вообразила гримаску на его бледном лине, съехавшую набок серую, воробьиного, невзрачного цвета, шапку и мокрые, похожие на заплаты, пятна на коленках. И невезучего Вовки не увидела, зато услышала за подтекшим забором тяжелые, бухающие по сырой дороге шаги и шумное дыхание загнанного человека. Она подумала, что это опять за ней из больницы, и подумала еще протестующе и беспомощно: «Да я же только сняла халат! Да я же только из больницы! Весь день, всю ночь… И вот опять!»

Кулаком постучали в калитку, потом нетерпеливо распахнули калитку, и Александра, все еще легко выгнув спину и ожидая знакомого гонца из больницы, вдруг увидела человека, которого уже два года видеть не хотела и на которого даже теперь, когда человек задыхался от долгого, должно быть, бега, посмотрела с негодованием. И пока рослый, в распахнутом, замусоленном полушубке, обнажавшем его красивую, крепкую, розоватую шею, голубоглазый человек, которого видеть она не желала, переводил дыхание, хватая воздух твердым ртом и показывая влажные фарфоровые зубы, она в одно мгновение вспомнила, каким вечным врагом стал тогда, еще два года назад, этот человек для сестры Веры, а значит — и для нее, для Александры. Он был мужем Веры, родной сестры, младшей сестры, и жили две сестры со своими мужьями под одной крышей большого дома, забывали о том, где удобнее собираться вечерами у телевизоров — на одной ли половине дома, на другой ли… Две семьи под одной крышей, две счастливые сестры! Но все это почти позабыто, потому что два года назад ушел человек этот за Днепр, в Гирево, в другой дом, а вслед за ним покинула свой дом одинокая Вера, завербовавшись и уехав отсюда, из Жучицы, со слезами на глазах, и уже два года человека этого даже по имени не называли здесь ни она, Александра, ни муж, ни Вовка.

И вот он стоял, беглец, и укрощал дыхание, и шальными, почти хмельными глазами смотрел, и выражение его крупного, бритого, румяного лица было радостное и паническое одновременно.

Александре показалось даже, что он и вправду пьян.

Беглец же бросил шапку с кожаным верхом на крыльцо, к ее ногам, и унизительно, с видимым и неумелым желанием заплакать, стал просить:

— Такое дело, Александра! Твоя помощь нужна… Ну, ты знаешь, ты же акушерка! Женка кричит, женке твоя помощь нужна… Машин нету, дороги через Днепр тоже нету. Да и кто поедет! Днепр пойдет скоро… А я кинулся через Днепр. До моста вон сколько! Да и не проехать через луг все равно. И я кинулся через Днепр. Выручай, Александра, не помни ничего злого, выручай!

И он действительно взглянул горячо, с решимостью, не тая ни счастья своего, ни отчаяния.

А она, сразу догадавшись по несвязным словам его, с какою просьбою примчался оттуда, из-за реки, беглец, глядя на него враждебно и одновременно представляя, как мучается где-то там, за рекой, в Гиреве, незнакомая, чужая женщина, жена этого человека, роженица, подалась к двери, стукнувшись спиною, и сказала холодно:

— Сейчас оденусь.

Он было тоже шагнул на крыльцо, оступившись и упав на колено, и она подумала, что он потянулся за кожаной шапкой своей, но он поднялся и опять шагнул на ступеньку, и тогда она, пряча глаза, предупредила:

— Вам нельзя. Сейчас оденусь.

А в доме своем принялась выкладывать из саквояжа инструменты и опять их складывать в саквояж, принялась собираться суетливо и взглядывать в зеркало, причесывать зачем-то русые густые волосы и даже пудриться. И все почему-то смотрела на себя, на прямой носик, на узкое лицо, вспомнила в этот миг, какою некрасивою была сестра Вера тогда, два года назад, когда она выбежала вслед за человеком, покидавшим этот дом, и стала бросать в него старые, забытые им сапоги. И, понимая Веру даже сейчас, она злилась на человека, стоявшего с непокрытой белокурой головой на крыльце, и замечала в зеркале, как хорошеет от справедливой злости.

Вот же какие бывают обстоятельства! Ей бы сейчас не кутаться в теплое, не писать записки для мужа, Сергея, чтоб он сварил для нее кофе и перелил его в малиновый термос, ей бы не собираться никуда, а гнать пришельца, который столько несчастья принес одинокой Вере, покинув этот дом. Покинул этот дом — и не возвращайся, даже если позарез необходимо, даже если придется шапку уронить к ногам хозяйки этого дома!

Но все дело было сейчас вовсе не в нем, не в этом человеке, и обстоятельства складывались так, что думать необходимо о том, все ли уложила в саквояж, и не попытаться ли бежать в правление колхоза, и не просить ли машины, чтобы в распутицу эту поехать кружным путем, к мосту, за пятнадцать километров отсюда, а потом по лугу, по размякшему санному следу. Напрасные ожидания! Машину могла бы вытребовать она и в больнице, да застрянет машина наверняка на гиблом, рыхлом, мартовском санном пути. И если пришел человек из-за реки, если еще надежен для пешехода лед, то надо собираться и идти за этим чужим, презираемым ею человеком.

Покидая дом, где на крашеном полу в беспорядке теснились оловянные цветные солдатики — гусары, кирасиры да уланы, еще раз приближаясь к зеркалу и находя свое узкое лицо похорошевшим от негодования, она поймала себя на том, что ей приятно выглядеть милой, строгой, возмущенной перед этим человеком, точно он смертельно и навсегда обидел ее, а не сестру, Веру. «А все-таки я пойду помогать его женке!» — жертвенно подумала она, восхищаясь собой, лихостью своею и великодушием.

— Идем? — то ли спросил, то ли опять потребовал пришелец, все еще нерешительно теребя кожаную шапку.

— Да наденьте же! — прикрикнула она. — Меня тут долго упрашивать не надо. Это мое дело, и я пойду.

И, замечая вновь двойственное выражение счастья и тревоги на гладком лице мужчины, она подумала с досадой, что никогда таким неспокойным не видела она этого человека в ту пору, когда жили две семьи под одной крышей, и что человек этот, наверное, никогда и не любил ее сестру. И хоть давно пора бы смириться с этим, Александра сузила презрительно глаза, подсказывая себе, что Днепр они вдвоем преодолеют, а вот потом уйдет она, Александра, из чужого дома в Гиреве, так и не преодолев, не поборов своей нерасположенности к беглецу.

На улице, где грязный снег лежал у заборов и стояла поверх льда вода, играл Вовка, замахивался темной лозиной и лупил по луже. Он посмотрел с восхищением на брызги и вновь занес над лужей лозину, и лицо его по-прежнему оставалось бледным, хотя и позволяла Александра своему сыну гулять на воздухе весь день и в любую погоду, набираться румянца на свежем воздухе, да все бледным, бледным оставался ее невезучий Вовка.

— Так и передай папке, — уже откровенно, в полный голос, сказала она Вовке после того, как шептать принялась ему тайное, семейное, домашнее, опасаясь, чтобы Вовка не приветствовал дружелюбным кличем захожего человека.

Но на знакомого ему гостя Вовка посмотрел как будто с осуждением, и она порадовалась тому, что таким умным растет ее сын.

Труднее всего казался ей не тот предстоящий путь через ненадежный Днепр, а вот этот путь, на виду у сельчан, которые могли по-своему понять приход ополоумевшего от счастья и тревоги человека, и Александра старалась не взглядывать по сторонам, на окна хат, старалась идти быстро по талому снегу, под которым обнаруживались то вода, то лед. Наверное, сердитой выглядела она в эти минуты, когда шла да шла против ветра, и лишь в самом конце улицы, выходящей к обрывистому берегу Днепра, вздохнула шумно, охнув даже при этом, и обернулась. Там, в глубине серой, мокрой, мартовской, унылой улицы, замер маленький человечек с длинной лозиной в руке, и едва Александра обернулась, человечек в нейлоновом коричневом пальтеце взмахнул лозиной, сорвал и подбросил кверху шапку и тут же припустил бегом. Она улыбнулась, зная, что все равно человечек не успеет и что они уже начнут спускаться вниз, по деревянной обледенелой лестнице с провисшим деревянным же перилом по одну сторону.