Стая воспоминаний (сборник)

Несколько обиженный на приятеля, Чернецов с легким презрением следил за Сереньким и Смугленьким, как они утираются носовыми платками, как смотрят собачьими глазами, как пытаются поддержать атмосферу веселья и как сами же хохочут, несчастные артисты. Но ведь завтра, узнав новость, которой им пока не дано знать, они даже не вспомнят больше о Галстукове и помчатся дальше, к другим кумирам. И это очень хорошо, думал Чернецов, что они лишь поначалу выразили мне свой восторг, а теперь я для них не существую, они уже и не обращаются ко мне, а только на Галстукова нежно глядят.

Чернецову было все равно. В тридцать лет взявшись за чтение книг и за работу, преданный женой и бесчисленными поклонниками, оказавшись вдруг в маленькой квартирке и без денег, он с большим трудом удержался от того, чтобы не пить каждодневно и не падать, женился на другой, на юной, такой юной, что она еще и на футбол не ходила, когда он уже прощался со славой, и теперь жил нелегко, в раздумьях, постигая смысл всей прожитой, яркой, успешной поначалу жизни и этот перелом на рубеже тридцати лет. Главное — он очень четко сказал себе о своем прошлом и о своем будущем, успокоился и нашел жизнь опять интересной.

Он и теперь подумал обо всем спокойно, да только его спокойствие могло показаться грустным, что ли.

И не зря потому почти взбесился Галстуков. Наверняка потому, как понял позже Чернецов. Потому что Галстуков не мог терпеть заискивания Серенького и Смугленького теперь, когда на его приятеля уже и вовсе не глядели и когда Галстуков уже был наравне с приятелем, ни в какой не в высшей лиге. Так понял Чернецов возмущение, душевный протест Галстукова, но понял не сразу, а несколько позже.

— Ну вы, знатоки и доки! — заорал на компаньонов Галстуков. — Все вы знаете, а новенького, тепленького не знаете! Вот я сижу перед вами, а вы ни хрена новенького обо мне не знаете! А я, — он вдруг приглушил голос, желая словно бы с почтением произнести заветное, — а я…

И тут Серенький и Смугленький тоже встали, так по-братски внимая ошалевшему Галстукову.

— Так знайте, знатоки! Никуда от вас не уйдешь, вы созданы для того, чтобы первыми лакомиться новостью, и вот ловите, ешьте: я больше не начальник команды. Меня из высшей лиги! — И он опять как бы ударил ногой по мячу.

Серенький и Смугленький рассмеялись весело, как ребята, и принялись возражать, махать на него:

— Да что за бред! Да чтоб Галстукова! Да перестань. Галстуков! Команда победила, а ты! Околпачил, дорогой, но хватит, не шути, а то побьем тебя!

Галстуков схватил со стола бутерброд и с яростью влепил его в клейкий от пальцев стол. И тут же, разгневанный, поклялся, что он правду сказал, и еще раз поклялся.

Но Серенький и Смугленький, давясь от безмолвного и, пожалуй, самого искреннего, самого страстного смеха, подхватили со стола и хлеб и сыр, поделили съестное и стали отмахиваться от Галстукова, изнемогая от веселья.

Чем грознее божился Галстуков, тем больше не верили ему Серенький и Смугленький.

Чернецов никогда не видел приятеля таким неуравновешенным. Зато как дорог был ему Галстуков в эти минуты!

Но вот приятель, тоже вдруг усмехнувшись злой усмешкой, вздохнул с негодованием и пошел прочь, в коридор. И там, в коридоре, они и столкнулись — Чернецов и Галстуков.

— Не верят! — в досаде промолвил Галстуков.

— Поверят! — упоенно подхватил Чернецов. — Да только им, прилипалам, никогда не прорваться в высшую лигу. А мы с тобой остаемся в ней. Да-да! — настойчиво вздохнул он, глядя на лицо приятеля и видя на нем уже иную, жалкую усмешку. — О нас забыли — и о нас помнят. Мы уже навечно в ней, в высшей. Мы так рано вошли в легенды. Я много думал о нашей судьбе. Самый высокий взлет — в молодые годы, в лучшие годы! Да ведь каждый человек добивается удачи когда? Потом, в средние лета или в конце жизни. А мы сразу звонко вошли я жизнь! И еще неизвестно, будет ли у них, — он кивнул на дверь, за которой оставались хохотуны, — будет ли у них большая удача. Они возле удачи, возле тех, кого любят и знают все. И нам не надо так изводить самих себя. Мы достигли пика в своем деле, выложились до последнего, а теперь — долгое и медленное снижение. Я ведь очень часто думаю о нас — о себе, о тебе, о других. И вижу, как мы честно отработали за все овации, за эту славу. Знаешь! — воскликнул с новым азартом Чернецов. — Нам всю жизнь будут завидовать. Вот какая бесконечная плата за успех, которого уже нет…

Обо всем, что передумал он сам в те нелегкие дни, когда подавал заявление в граверную мастерскую и когда он так не хотел выходить из квартиры, лежал все дни, курил, пил водку и черный чай, с недоумением посматривая на телефонный аппарат, ранее бесивший его непрестанными звонками, а теперь остепенившийся, замолчавший, — обо всем этом он твердил приятелю выверенными словами. Он верил, что Галстуков не сломается, не ударится в панику или пьянство, и наверняка твердил продуманные тысячу раз слова для того, чтобы доказать, какое трудное время он сам пережил, а все-таки выстоял.

И Галстуков опять усмехнулся, но уже снова по-иному, чуть пренебрежительно, словно давая понять, что он тоже настоящий мужчина и его тоже ничем не сломишь.

Как только они ступили в номер, Чернецов успел заметить по осклабившимся в улыбках лицам жизнелюбов, что двое жизнелюбов все-таки поверили в новость и уже колеблются, не пора ли прочь отсюда, пока не полночь, и не пора ли звонить, выспрашивать, нашептывать, делиться новостью, выпытывать подробности у других сплетников и даже не спать. Пленники однодневных тайн, мастера разговорного жанра!

Они в самом деле стали чистосердечно благодарить за разговор, за компанию, стали прикидываться вежливыми, деликатными, они уже поднимались из-за стола, на прощание выпив минеральной воды.

И тут Чернецов особенно посочувствовал одному из них, Серенькому, попытавшемуся пройтись по комнате и вдруг схватившемуся за поясницу: то ли радикулитная колика, то ли ишиас заставили Серенького чуть ли не захныкать в полусогнутом состоянии. И долго, помнится, даже потом, когда оказались некоторое время спустя на вечернем асфальте улицы, Серенький не мог разогнуться как следует и все переступал, словно раненый или туго перетянутый проволокой по пояснице.

«За чтение пора взяться, прочесть хоть несколько главных книг, пока есть время, — с осуждением подумал Чернецов о нем, — а он туда же, в суету, в эти бесцельные хлопоты да в болтовню…»

Но поскольку двое дружков уже позабыли о нем, то он мог не отводить своего взгляда и презирать их открыто.

Да, никак, они в самом деле собрались поскорее прочь, чтобы тут же звонить, выпытывать, строить предположения? Выпили, закусили, всласть поговорили об автомобилях, нахохотались так, что одному из них спину свело, а теперь дальше, дальше, время не ждет!

И тут пришла Чернецову в голову дерзкая, поначалу самого его насторожившая, а потом понравившаяся ему мысль, и он попросил Серенького задержаться на минуту, выскочил вон, поторопился на другой этаж, вспугнув кого-то, несшего дымящийся чай в подстаканнике, почти ворвался в номер к футболистам и у одного из победителей в белых атласных трусиках выпросил мяч.

— Станьте, жизнелюбы, станьте плотнее! — уже через несколько мгновений упрашивал он улыбавшегося испуганно Смугленького и согбенного Серенького, чтобы они заняли место в распахнутых дверях номера, как в футбольных воротах. — И закройте руками то, что закрывают футболисты. Обещаю пробить так, что ни единый волосок не упадет. Можете не волноваться!