Стефан Цвейг

Первые переживания

О детство, ты, о тесная темница,Как часто за решеткой я в окнеВ слезах следил Неведомого птицу,Златившуюся в синей вышине!¹⁶

«Эдгар был, судя по всему, очень умен, не по возрасту развит, как почти все болезненные дети, которые проводят больше времени со взрослыми, чем с товарищами в школе, и отличался необычайно обостренным чувством любви или ненависти. Ни к чему у него не было спокойного отношения; о каждом человеке, о каждом предмете он говорил либо восторженно, либо с таким отвращением, что лицо его перекашивалось и становилось злым и некрасивым.<…> Это был застенчивый, физически плохо развитой, нервный мальчуган лет двенадцати, с порывистыми движениями и темными, беспокойными глазами. Как многие дети в этом возрасте, он казался чем-то напуганным, словно его только что разбудили и привели в чужое место. Он был миловиден, но черты его еще не определились, борьба между детством и зрелостью, по-видимому, только начиналась; все было лишь намечено, ни одна линия не завершена в его болезненно бледном, нервном лице»¹⁷.

Les fails parlent!^[1] В новелле «Жгучая тайна» подробно описана внешность болезненного Эдгара – «бледный мальчуган в черном бархатном костюме», «рукава и брюки болтались на слишком худых руках и ногах», «комнатный, с этой книгой под мышкой». Не менее подробно описываются душевные волнения мальчика – «чувство неполноценности, бессилие проявить свою любовь приводили его в отчаяние», его «с трудом подавляемый страх перед собственной страстностью», да и к тому же «в горячности, с какой он говорил, было что-то необузданное, порывистое…».

За очевидным проявлением страха мальчика перед строгой, упрямой, волевой матерью – «мама была необыкновенно строга», нежеланием взрослых вступать с ним в какую-либо беседу – «до сих пор его никто знать не хотел» – скрываются физическое состояние, характер, психологический портрет самого автора. Первые детские переживания Стефана Цвейга, многократно испытанные (и благополучно подавленные на десятилетия) дома и во время поездок на курорты с родителями, тетушками, гувернантками.

Этого мнения придерживались не только Фридерика Цвейг («Печально, что Стефан не написал свои детские воспоминания, хотя частично отразил их в ранних рассказах и стихах»), но и самый первый биограф писателя, австрийский журналист и переводчик Эрвин Ригер¹⁸. Ригер был ближайшим его другом со времен Первой мировой, его самоубийство в ноябре 1940 года в Тунисе Цвейг переживал особенно болезненно и трагично. Так вот, Эрвин Ригер еще в 1928 году по просьбе Фридерики написал и издал в берлинском «J. M. Spaeth-Verlag» первую биографию Цвейга, рассказав в ней как раз о детстве, гимназическом периоде, неуемной страсти к путешествиям и коллекционированию рукописей, феноменальном литературном успехе и культурной атмосфере, эпохе, в которой расцветал талант этого художника.

Ригер подтверждает (к сожалению, сам писатель об этом нигде не говорит), что Эдгар на самом деле «двойник»¹⁹ Стефана. И если это так, то и отношения мальчика со своей матерью на курорте Земмеринга, подробно описанные уже на первых страницах новеллы, стоит рассматривать как истинные отношения Цвейга с его матерью. Внимательно еще раз обратимся к тексту: «Несомненно, это была женщина, пресыщенная поклонением, уверенная в себе и в своих чарах. Тихим голосом она заказывала обед и делала замечания мальчику, бренчавшему вилкой. <…> Вдруг он [барон] услышал позади себя шелест платья и голос, проговоривший укоризненно и жеманно: – “Mais tais-toi done, Edgar”^[2].<…> Она никогда не упоминала в разговоре о своем муже и, в сущности, чрезвычайно мало была посвящена во внутреннюю жизнь своего ребенка. Выражение скуки, завуалированное меланхолией, туманило ее миндалевидные глаза и лишь слегка приглушало таившийся в них огонь…»

«Сказала почти сердито: “Sois sage, Edgar. Assieds toi!”^[3] (Она всегда говорила с ним по-французски, хотя владела этим языком далеко не в совершенстве и при более длительных разъяснениях частенько садилась на мель). <…> И вдруг – точно нож, сверкнув, упал перед ним – его мама сказала, взглянув на часы: “Neuf heures! Au lit!”^[4].<…>Эдгар побледнел. Для всех детей слова “иди спать” ужасны, потому что это самое ощутимое унижение, самое явное клеймо неполноценности, самое наглядное различие между взрослыми и ребенком. <…> Все сильнее терзался он сознанием своей незрелости, сознанием, что он еще только полчеловека, только двенадцатилетний ребенок; никогда еще не проклинал он так бурно свой детский возраст, никогда не испытывал такой жажды проснуться иным, таким, каким видел себя во сне: большим и сильным, мужчиной, таким, как все взрослые»²⁰.

До рассказа о большом и сильном мужчине, каким будущий писатель «видел себя во сне» и, разумеется, стал им в реальности, мы с вами дойдем позже. Сейчас, раз уже столько было сказано о матери Эдгара – пусть и вымышленной, все-таки речь идет о художественном произведении, – подробнее остановимся на настоящей биографии матери Цвейга. После чего попытаемся найти сходство с ее прототипом не только в «Жгучей тайне», но и в других новеллах и рассказах писателя.

* * *

Ее звали Ида Бреттауэр. Родилась она 5 мая 1854 года в портовом городе Анкона, административном центре итальянской области Марке, сплошь покрытой мягкими зелеными холмами, романскими церквями и цитаделями. Анкона граничит с известной на весь мир провинцией Урбино, «приютом муз», где родился художник Рафаэль Санти, и городком Мачерата, в котором в 1290 году при участии папы римского Николая IV основали университет, считающийся одним из самых старых в Европе.

За свою долгую историю земли региона Марке – Анкона, Пезаро, Урбино, Мачерата, Фермо и Асколи-Пичено, удачно расположенные на адриатическом побережье и называемые «ворота на восток», переходили от древних греков к римлянам, от вторгшихся на их территорию готов – к германским императорам, при которых и получили свое название²¹.

Мать будущего писателя была второй, младшей дочерью еврейского банкира и финансиста Самуэля Бреттауэра (Samuel Ludwig Brettauer, 1813–1881), одно время состоящего на службе у римского папы в Ватикане. О могуществе предков своей матери, их высокомерии и гордости за собственный влиятельный род Стефан напишет в мемуарах: «Бреттауэры, которые испокон веку занимались банковским делом, разбрелись (по примеру крупных еврейских банкирских семейств, но, естественно, в масштабах гораздо более скромных) из Высокого Эмса, небольшого местечка на швейцарской границе, по всему свету. Одни отправились в Санкт-Галлен, другие – в Вену и Париж, мой дедушка – в Италию, дядя – в Нью-Йорк, и международные связи дали им больше блеска, больший кругозор и к тому же некое семейное высокомерие. В этой семье уже не было мелких торговцев или маклеров, но сплошь банкиры, директора, профессора, адвокаты и врачи, каждый говорил на нескольких языках, и я вспоминаю, с какой непринужденностью за столом у моей тетушки в Париже переходили с одного языка на другой. Это была семья, которая серьезно “заботилась о себе”, и когда девушка из числа менее состоятельных родственников оказывалась на выданье, то всей семьей собирали ей приличное приданое, лишь бы предотвратить “мезальянс”. Моего отца, правда, уважали как крупного промышленника, но моя мать, хотя и связанная с ним счастливым браком, никогда не потерпела бы, чтобы его родню ставили на одну ступень с ее. Эта гордость выходцев из “приличной” семьи у всех Бреттауэров была неискоренима, и когда в дальнейшем кто-нибудь из них желал выказать мне особое расположение, он снисходительно произносил: “Ты выбрал правильный путь”»²².

Выходец из старинной еврейской общины, Самуэль Бреттауэр был родом из австрийского городка Хоэнемса, входящего в федеральную землю Форарльберг, самую западную альпийскую глубинку Австрии. Он был на несколько лет старше своего предприимчивого земляка Августа Брентано (August Brentano,1828–1886), ловкого разносчика газет, эмигрировавшего в Нью-Йорк и построившего там книжную империю магазинов «Brentano’s». До переезда в Италию, куда Самуэль отправился по приглашению старшего брата Германа (Hermann Ludwig Brettauer, 1804–1883), владевшего в Анконе торговым домом «HL Brettauer», специализируясь на оптовом сбыте текстиля, отец Иды занимал разные административные должности. Среди прочих стоит отметить и важный пост учредителя Государственной музейной ассоциации (Landesmuseumsverein) Форарльберга, ассоциации провинциальных музеев искусства и культуры, существующей по настоящее время.

Седьмого октября 1850 года в возрасте тридцати семи лет Самуэль Людвиг женился на баварской пышногрудой красотке Жозефине Ландауэр (Josefine Landauer, 1830–1894) и вскоре переехал с ней в Анкону, где спустя одиннадцать месяцев (15 сентября 1851 года) у счастливой пары родилась первая девочка Фанни, единственная родная тетка Цвейга по линии матери. Пройдет два с половиной года, и 5 мая 1854 года на свет появится вторая дочь, будущая мама писателя.

Жозефина Ландауэр происходила из древней еврейской семьи выходцев из немецкой деревни Хюрбена, присоединенной к соседнему городку Крумбах только в начале ХХ века. Дедушка Жозефины, Рафаэль Лёб Ландауэр (Raphael Lob Landauer, 1775–1843), приходившийся Стефану прапрадедушкой, занимался в Хюрбене торговлей лошадьми, а разбогатев, осуществил давнюю мечту и открыл в городе антикварную лавку на Хюрбенерштрассе, 15. Из вышесказанного следует, что Фанни и Ида, получая в Анконе домашнее образование, чаще слышали от гувернанток, родителей и родственников, приезжавших к ним в гости или присылавших открытки к празднику, все-таки немецкую речь. Хотя связи Бреттауэров, как мы обнаружили, простирались на все четыре стороны и точно не ограничивались ни Германией, ни Италией, ни Австро-Венгерской империей.

Первые шестнадцать лет жизни Ида провела на берегу Адриатического моря, наслаждаясь красотой ночных праздников в красиво освещенных гондолах, долгими одинокими прогулками по берегу, чтением итальянских романистов и поэтов. Ее страстная любовь ко всему итальянскому (ландшафту, солнцу, живописи, музыке, кухне, языку) передалась с молоком матери младшему сыну Альфреду, пронесшему через всю свою жизнь любовь к этому солнечному краю и повторявшему: «Когда я позднее приезжал в Италию, то с первой минуты чувствовал себя там как дома».

Стефан безупречно говорил на итальянском языке, отлично знал и понимал итальянскую культуру – даже пытался подражать стилю Данте и писать терцинами. Разбирался в гастрономии, в особенностях архитектуры, чтил и понимал традиции, имел в разных регионах Италии много надежных друзей, литературных, любовных, родственных связей. До и после Первой мировой войны он приезжал в Милан в гости к редактору и литературоведу Джузеппе Антонио Боргезе. Гостил у Максима Горького в Сорренто и у Бенедетто Кроче в Неаполе. Близко дружил с веронским художником Альберто Стринга (Alberto Stringa, 1881–1931), с гениальным венским скульптором итальянского происхождения Альфонсо Канчиани (Alfonso Canciani, 1863–1955). Когда в 1897 году в Берлине шестнадцатилетний Стефан попал на художественную выставку и увидел скульптуру группы Данте, по возвращении домой в Вену он написал самый восторженный отзыв²³.