Стекло

По лицу Цифры читалось: «что за чушь», но он молчал.

– Он не смог даже выехать из города. Его ограбили ещё в Виффе и слишком сильно ударили по голове. Когда они поняли, что он мёртв, спустили тело в бывшую канализацию. Там оно и лежит до сих пор.

– Я никак не могу это проверить, – сказал Цифра.

– Сейчас – не можешь. Но если вернёшься – проверишь.

Вперёд выступил Младший.

– Подожди, Проводник. Ты-то сказал, но Цифра прав. Это ж никак не проверишь. Давай по-другому.

– Давай.

– У меня был брат. Он прожил восемь дней, ему не успели даже дать имя. Он родился в Кариофе, я был при его рождении. Он был очень слабый, мать рожала на седьмом месяце. И мы сразу поехали в Хану, потому что там был хороший врач. Его положили в больницу, но он всё равно умер. В Хане. Не в Кариофе.

– Где его похоронили?

– Нигде. Мы оставили его там. Мать сказала – пусть делают, что хотят.

– То, что я сейчас скажу тебе, будет звучать неприятно, – сказал Проводник.

– Давай, чего уж.

– В Кариофе находится единственный в округе мусороперерабатывающий завод. Все отходы Ханской окружной больницы свозят туда.

Повисла тишина. Наверное, все мы представили себе одну и ту же картину. Крошечный трупик недоношенного ребёнка, окровавленный, в куче другого мусора, среди каких-нибудь кишок, бинтов и пакетов с блевотиной.

– Ты можешь говорить всё что угодно.

Голос Младшего прозвучал зло.

– Я могу говорить всё что угодно.

Проводник встал.

– Ты оставил труп брата в больнице, потому что не захотел похоронить его по-человечески, а теперь сердишься на меня? За что? За то, что я сказал тебе правду? Так?

Он говорил спокойно, ледяным тоном, но мне всё равно казалось, что он смеётся над Младшим. Точнее, не над ним, а вместе с ним – над чем-то незримым, неизвестным, но несомненно вызывающим смех. Я не мог объяснить этого ощущения. Любой другой человек на месте Проводника в подобной ситуации был бы страшен.

Младший развернулся, протолкнулся сквозь нас и вышел через шлюз.

– Вы закончите свой путь там, где начали, – сказал Проводник. – Вот и всё.

– А ты? – спросил Баба.

Проводник посмотрел на него внимательно, как будто не ожидал от гиганта разумного вопроса. Впрочем, возможно, и не ожидал.

– И я, – сказал он и надел маску.

3. Алярин

Её били страшно. Били руками, били ногами, по животу, по груди, по голове. Кто-то размахивал рукоятью от лопаты и случайно заехал соседу, тут же возникла потасовка. Эй ты, кричал кто-то, ты что, сука, совсем охренел. Часть дерущихся откатилась в сторону спутанным клубком, и на их месте тут же образовались другие. Все хотели ударить её, достать, добраться. Она сжалась в комочек, её лицо было измарано кровью и грязью, потёки туши смешались с потом, но она не теряла сознания. Чувствуя секундную передышку, она приоткрывала один глаз – тот, что ещё мог открываться, – и узнавала, и запоминала. Она ведь всех их убьёт. От первого до последнего. Выживет, вылежится и вернётся за их головами. Вот этому здоровяку в кованых сапогах она отрежет член и заставит сожрать. Вот этому худому ублюдку она ложкой будет выковыривать глаза. А вот этому… Потом передышка заканчивалась, и они начинали снова – ребро за ребром, сустав за суставом. Кто-то наступил на её ладонь, захрустели пальцы, она взвыла, и кто-то тут же ударил её ногой под подбородок, изо рта посыпались осколки зубов. Шлюха, орал кто-то, сука, и что-то ещё, но она уже не слышала.

Она не чувствовала, как бить перестали. Она не знала, что кто-то взял её на руки и понёс, пачкая белую рубаху кровью, вниз по улице. И хорошо, что не знала, потому что побоялась бы принять помощь из этих рук. Из рук, которые бережно раздели её, стараясь не деформировать изломанные конечности, обмыли водой и наложили шины – одну за другой, на пальцы, на руки, на ноги. Которые вставили на место выбитую челюсть и закрепили её профессиональным узлом. Которые обрезали её длинные, чёрные некогда волосы, а потом выбрили череп и зашили несколько ран на голове. Она заснула надолго – на двенадцать дней, из которых семь её лихорадило, она выгибалась, насколько могла, и стонала, и говорила, говорила – бессвязно, путано, невнятно. Мужчина, забравший её у толпы, молча слушал, а потом, когда она успокаивалась, поднимал её голову и вливал туда тёплый бульон. Она рефлекторно глотала.

У неё на животе была рваная рана. Не прорезанная ножом, а продавленная тупым предметом, который прижало и протащило по коже. Она прижимала этот предмет к себе, свернувшись калачиком у землебитной стены, а он позже положил себе в карман, чтобы рассмотреть повнимательнее. Это был пистолет – классический сорок пятый калибр, разряженный, стреляли недавно – ствол всё ещё пах огнём. Он аккуратно протёр оружие, потом разобрал, почистил и смазал. В кого она стреляла? В своих убийц? Она ли? Попала или нет? Нет ответов. Оставив её в доме, он пошёл в оружейный магазин и купил две упаковки патронов сорок пятого калибра. Оружие не может быть незаряженным, считал он. Пистолет с пустой обоймой – это как человек без одежды, стоящий посреди улицы в чужом городе. Пистолет должен стрелять, и каждый его выстрел должен отнимать жизнь. Позже я верну ей оружие, думал он, и спрошу, на что она потратила обойму.

Он не мог оставить её одну и попросил старуху, жившую по соседству, помочь. Та кряхтела и причитала, но старательно промывала раны и меняла повязки. Он заплатил старухе в два раза больше, чем мог бы. Ему было не жалко. Главное, что старуха не задавала вопросов. Она просто приходила и уходила, и ничего из происходящего в полутёмной комнатке не оказывалось вне её стен.

Ещё он слушал. Он узнал, что у неё когда-то был сын, но она его потеряла, что она ушла в пустыню, чтобы там умереть от горя, но встретила странствующего стрелка, который научил её ездить на верблюде и пользоваться оружием, а потом его зарезали на базаре, когда он вступился за ребёнка, укравшего дыню, и она осталась одна. Ребёнка, к слову, тоже зарезали. Потом она была шлюхой на Проспекте и пользовалась успехом, потому что её клиенты любили пожёстче, а она била их верблюжьим шокером и вставляла шипастые штыри в анальные отверстия. Потом он не понимал – её слова не складывались в общую картину, рассыпались на детали, которые не сочетались друг с другом. В одно и то же время она шла через снежную пустыню к стеклянному дереву, дралась с непонятным шестиногим животным на плоту посреди высокогорного озера, трахалась с человеком, обгоревшим во время пожара на скотобойне, ела парную крольчатину в самом дорогом ресторане Столицы и стреляла из пистолета себе в рот. И ничего из этого никак не объясняло, почему её били мужчины, три десятка мужчин, руками, ногами и черенками от лопат.

На шестой день он взял нож и пошёл в тот самый переулок. Следов почти не осталось, только на стене шевелился на ветру прилипший клок длинных чёрных волос. Он запомнил двоих – Плевка и Философа, жалких алкашей с соседней улицы, они пристроились к бьющим позади и норовили достать её ногой – но не доставали. Когда он рявкнул и все остановились, эти двое побежали прочь, потому что, в свою очередь, узнали его и знали, на что он способен. Он прошёл через толпу мужчин, и никто не остановил его, когда он поднял её и понёс прочь, и он не узнал больше никого, кроме этой парочки. Теперь он искал их.

Плевок сидел в ближайшем кабаке, в самом тёмном углу, в бессознательном состоянии, свесив голову на грудь. Когда он сел рядом с Плевком, бармен покачал головой и показал на заднюю дверь: только не здесь, только не здесь. Он кивнул. Он знал правила. Он взял Плевка за шкирку, выволок из-за стола и потащил к двери. Тот очнулся не сразу, что-то мычал, вяло цеплялся руками за выступающие половицы и разодрал ладонь о торчащий из стены гвоздь. Он приподнял Плевка и с силой бросил его на землю. Тот продрал глаза, рассмотрел обидчика и сразу всё понял. Не надо, запричитал Плевок, не надо. Не надо, согласился он, только расскажи мне, что случилось. Почему её били. За что. Кто это начал. Плевок скулил и сперва ничего толком рассказать не мог, потому что они с Философом подошли позже, но, по его словам, некто Патер всё должен был знать, а найти этого Патера можно было через Максимилиана. Он кивнул: да, через Максимилиана можно найти кого угодно. Спасибо, сказал он, нагнулся и перерезал Плевку глотку. Тёплая кровь толчками выплёскивалась на сухой песок, а он облизнул лезвие и, поморщившись, пошёл искать Философа.

Он вернулся домой вечером. В тот день он убил четырнадцать человек – за женщину, о которой не знал ровным счётом ничего. Это были так себе люди, человеческий мусор, отбросы, но всё-таки они ходили, дышали, ели и занимались сексом. Или не занимались, он не знал. В основном он пользовался ножом, но последнего, который верещал что-то про Патера, который был во всём виноват, он забил стальной набойкой на носке ботинка – забил смачно, жестоко, планомерно, ударами в живот, превращая в месиво внутренние органы. Но теперь, вернувшись домой, он знал: Патер не принимал участия в бойне и никак не был связан с Максимилианом. Он просто существовал где-то в городе и призывал убивать тех, кто с его точки зрения не вписывался в структуру общества, – проституток, наркоманов, бесноватых, он стремился к идеальному арийскому миру, только вместо голубоглазых блондинов в этом мире должны были доминировать черноволосые парни со сросшимися на переносице бровями.