Стеклянный Джек

Это была длинная речь, и Мо охрип. Он подплыл к скрубберу и глотнул воды.

– Весьма… – начал Жак, осторожно подбирая слова, не испытывая уверенности в том, что настроение Мо опять не переменится, – нигилистический взгляд на мир, я бы сказал.

– Думаешь? – мрачно спросил Мо. – Меня воспитывали согласно доктрине Просачивания [8] . Я вырос, кстати говоря, на Земле, а не в каком-нибудь трущобном пузыре из пластика, который разлагается прямо на глазах. Нет, я вырос в городе богачей в Западной Африке. Наш божонок и не догадывается, через что пришлось пройти мне. Функционирование экономики заменяло нашему миру ньютоновскую механику. Мой отец изучал экономику и поклонялся ей. Знаете, почему?

8

Trickle-down theory – экономическая теория просачивания благ сверху вниз, согласно которой выгоды монополий совпадают с выгодами мелких предпринимателей и потребителей.

– Потому что такие, как он, верят, что экономика объясняет весь космос, – сказал Марит тоном сведущего человека.

– И это тоже, – согласился Мо. – Разумеется. Но знаешь что, друг? Это ещё не всё. Они верили, что экономика обеспечила человечеству особое местечко в самом центре Вселенной. Мы думали, Земля находится в центре космоса, и получается, что мы особенные, пока наука не убедила нас в обратном. Потом мы думали, что Солнце располагается в центре, пока наука не пришла к выводу, что и это неправда. Мы думали, Господь создал нас по образу и подобию Своему, и это значит, что мы особенные, а потом наука сказала, что мы стали такими, чтобы получше вписаться в пейзаж. Вот этим наука и занимается, она говорит: эй, глянь-ка сюда и убедись, что ничего в тебе нет особенного. Но экономика? Экономика тоже наука. И что же она говорит? Спросите моего отца, он всё расскажет. Она говорит: есть энергия, и сырье, и космос. Но без нас энергия хаотична, а сырье инертно. Только труд делает космос живым. Только из-за нас существует экономика. Потому-то мы особенные.

– Звучит неплохо, – дипломатично заметил Луон.

– Я тоже так думал. Наверное, потому, что мне это твердили с детства. Но потом я начал учиться в Гоби. Экономике, конечно; вряд ли я мог заняться изучением чего-то другого в университете. Моей специальностью были хаотический обмен и философия денег. Но я также стал ходить на лекции по исторической экономике. Смысл этого курса заключался в том, чтобы показать, насколько неэффективны были древние экономические системы, поскольку люди в те времена не понимали физики того, с чем пытались работать. Но на меня он оказал другой эффект. Обратный. Я открыл глаза. Я потерял веру – не в экономику, потому что она неизменна, как энтропия. Но веру в ту идею, что экономика обеспечивает человечеству особое место. Я вдруг всё понял. В экономике есть особое место для стоимости, а стоимость – не то же самое, что люди. Какое-то время, на заре эволюции человечества, эти две вещи совпадали. Но больше не совпадают. Мы исчерпали обычное сырьё. Мы вышли в космос. Вы только послушайте: земные экономисты говорили, что посылать людей в космос слишком дорого и неэффективно. Вообразите себе такое! Полвека правительства Земли тратили миллиарды кредитов, посылая в космос роботов, питавшихся химическим горючим. Ага, очень экономически эффективно, да? Роботы и сейчас дороги, а в те времена они стоили уйму денег. Но вот люди дёшевы и постоянно дешевеют. Они всё время размножаются, и это значит, что их относительная стоимость падает. Мы всегда будем самым дешевым вариантом. Всегда. Мы теряем абсолютную стоимость с каждым поколением. И потому я забросил учёбу и ушел в преступность. Отец лишил меня наследства. Знаете что? По-моему, это было не очень-то справедливо. Я всего лишь следовал его заветам. Стал получать доход от единственного ресурса, что оставался в изобилии. Я вступил в банду торговцев людьми. Я работал с ними ради удовольствия и ради денег десять лет – пока Улановы меня не сцапали.

Устав от разговора, Мо повернулся к стене и уснул.

– Строит из себя великого философа, – проворчал Давиде. – Но знаменитый Бар-ле-дюк арестовал меня, а не его.

У них не осталось сил даже на то, чтобы поиздеваться над ним из-за этого смехотворного и претенциозного заявления. Наступила тишина.

Марит убивал время, бросая камни через всю пещеру целясь в выступ на пепельно-серой стене. Он попадал в яблочко девятнадцать раз из двадцати, но продолжал тренироваться. Тук, тук, тук. От звука можно было сойти с ума. Он был неумолим, словно пытка водой. Но Жак никак не мог попросить Марита остановиться, не рискуя перенаправить его гнев на себя. Он попытался отвлечься. Тук, тук, тук.

Подплыл Гордий.

– Жак, мне холодно, – сказал он. – Поделись со мной рубахой.

– Она на тебя не налезет, – сказал Жак. Это была простая констатация факта.

– Мне холодно. Лучше так, чем ничего. Я могу замёрзнуть насмерть! Человеческое тело не может вынести такого. Ты мой друг. Ну же, Жак! Давай поделим твою рубаху – я это хотел сказать. Я буду носить её, пока не согреюсь, потом отдам обратно.

– Нет, – сказал Жак.

По широкому лицу Гордия пробежала дрожь, а потом оно исказилось, как у младенца, готового разрыдаться. Но он не расплакался. Он прищурил глаза, в которых вспыхнул демонический огонь, и хлынула ненависть, копившаяся всё то время, пока о него вытирали ноги.

– Да! – завизжал он. – Да! Да! Да!

И схватил Жака за горло, так что складки его кожи заколыхались у того над плечами.

Внезапность и ярость этого поступка застали Жака врасплох. Гордий был намного тяжелее, и они оба с силой врезались в стену. Удар оказался для Жака болезненным. Но его шею стискивали куда более мучительным образом.

Он ушел глубже внутрь себя, отделился от боли, которую испытывал. Куда он ушёл? Сложно сказать. Вероятно, в ящик. Но, даже если так, ящик остался нетронутым, закрытым. Где-то – на совершенно другой орбите, далеко во тьме за Юпитером – летало его сердце, колотившееся слишком быстро. Нехорошо. Кожа на шее сминалась с неприятным скрежетом. Она может порваться, и будет кровь. Это тоже нехорошо.

Он угомонил свои мысли. Вот его мозг. Вот то, что спрятано в ящике из кости, в его собственной голове. Вот камень под его правой рукой. Он ощутил этот камень: большой, с острыми краями. Попытался схватить. Упустил, задев лишь кончиками пальцев, и камень закружился в воздухе. Попытался снова, чуть придвинул его и преуспел.

Ситуация была деликатная. Он хотел, разумеется, свести травмы к минимуму и как-то обойтись без серьезных порезов, ран или больших ссадин. Но надо было действовать.

Нелёгкое дело.

Он успокоил своё сердцебиение.

Вот его глаза, вот зрительный нерв, передающий воздействие потока фотонов, ударяющих в сетчатку. Две дыры в ящике из кости. Он весь обратился в зрение и увидел нависшее лицо Гордия, искаженное яростью. Ромбовидный шрам в центре его лба мерцал красным, точно злобный глаз. Третий глаз, связанный с душой. Но собственные глаза Жака передавали странно искаженную картину – овал, окруженный тьмой. Он понял, что не дышит, что бесполезно и пытаться. Надо было решиться и что-то сделать с камнем в руке.

Все варианты были перед ним как на ладони. Ударить несколько раз в шею или, быть может, в лицо.

Тогда Гордий точно успокоится, но открытых ран не избежать. Врезать ему по затылку, где длинные всклокоченные волосы смягчат удар, – вероятно, кожу это не повредит, но нет гарантии, что Гордий его отпустит. Оставался только последний, третий вариант.

Его поле зрения сужалось. Рядом кто-то хрипел, задыхаясь. Это был он сам. Жак рассчитал траекторию, нащупал самый острый край камня, занёс руку.

И изо всех сил ударил Гордия в глаз.

Траектория вышла замысловатая, кривая, их лица оказались слишком близко друг к другу, и Жак задел собственную голову. Но заострённый край камня вонзился в глазное яблоко.

Гордий взвыл и отпустил шею Жака. В каком-то смысле это был самый сложный момент; диафрагма Жака инстинктивно пошла вниз, воздух хлынул по воспалённому горлу, сердцебиение перешло в бешеный барабанный бой, и физиологичность всех этих процессов почти вытянула Жака из его укромного местечка в ящике. Но он не мог себе позволить потерять контроль. Он должен был свести физический ущерб к минимуму.

Он с трудом вернул себе внутреннее спокойствие. Он прижал левую руку к затылку Гордия, а правой продолжил вдавливать острый конец камня в глазницу. Вопли Гордия сделались на полтора тона выше. Теперь он хватался руками за собственное лицо, пытаясь избавиться от камня.

Хватит. Жак отпустил его, отлетел к стене и полностью вернулся в своё тело. Это оказалось неприятно: горло терзала жгучая боль, как будто его раздавили и ободрали. Другая, особенная боль ритмично пульсировала в его голове. У него слезились глаза, в лёгких зарождался неуправляемый кашель, рот заполнился кислой слюной. Он собрался, чтобы преодолеть пик боли. Когда худшее было позади, он вдруг понял, что не слышит буров. Тук-тук-тук Марита тоже стихло. Пронзительное визжание Гордия было единственным звуком. Нет… был ещё один. Похожий на перестук дождевых капель.