Стеклянный страж

Ирка посмотрела на смуглую, черноволосую, похожую на пантеру Радулгу и совершенно этому не удивилась.

– Это и было твое искреннее? – спросила Ильга.

– А ты что хотела? – насупилась Радулга. – Узнать, как я влюбилась в учителя по химии и украла его шариковую ручку?

– Что, серьезно? Ты?

– Не. Враки. У нас вообще по химии тетка была! – вздохнула Радулга.

Но Ирке почему-то показалось, что не такие уж враки. Особенно если заменить химию, допустим, на географию.

– Ну раз пошел такой расколбас, я тоже, пожалуй, положу свои пять копеек. Я вот что подумала, – внезапно ляпнула Ламина. – Когда-нибудь меня же хлопнут, да? Что-то я не помню, чтобы среди валькирий были вечные.

– Ну вообще-то логика есть… Вечных валькирий действительно нет, – осторожно признала Фулона.

– Так вот, – продолжала Ламина, – когда меня хлопнут, мне скажут: «Мать, ты, как могла, служила свету, и мраку мы твой эйдос, конечно, не отдадим. Но ты так сильно была привязана к своим браслетам, шляпкам, барахлу всякому, что теперь мы не сможем тебя от них отлепить, чтобы не поломать твою личность. Так что прости!» И вот я буду сидеть в таком пыльном ящике, который сама себе построила, со всеми этими несчастными браслетами, а вокруг все будет такое красивое, огромное, радостное. Я все это буду видеть, и мне так паршиво будет с этими браслетами, что прямо слов нет!

– Дурацкая фантазия! – нервно сказала Хола, переглядываясь с Ильгой. Если уж Ламина воздвигла себе пыльный ящик, то что же тогда построили они?

Гелата, вспылив на своего оруженосца, больно толкнула его локтем.

– Сгинь! Иди поучись на физкультурном отделении факультета перетягивания каната!

Оруженосец хихикнул и удалился на кухню, шлепая трофейными тапками с зайчиками.

– Почему каната? – поинтересовалась Ламина.

– У него к этому дар! Врожденная способность! Вечно он перетягивает одеяло на себя! – вспылила Гелата.

– Все-все! – сказала Бэтла. – Давайте дальше! Кто еще что хочет сказать?

– Я! Ненавижу быть валькирией! – неожиданно для себя ляпнула Ирка.

С ней порой так бывало. Слова вырывались раньше, чем она успевала взвесить: говорить или нет. За столом все притихли. Одиночка почувствовала, что на нее сразу уставилась целая куча глаз. Бэтла пронесла ложку мимо рта, чего с ней сроду не бывало.

– Как это? Мы тебя не совсем понимаем, – осторожно подала голос Фулона.

– Когда мы завышаем себе планку, мы обязаны потом ее поддерживать. Если нет – планка упадет и проломит тебе голову… – волнуясь, пояснила Ирка. – Если ты был амебой – ты мог быть счастливой амебой. Но если тебе тесно стало в амебах и ты напросился, допустим, в жуки-пожарники, обратный путь в амебы тебе уже отрезан. Обратной эволюции из жуков-пожарников в амебы не существует. Поэтому, пока твоя решимость не стала абсолютной, выгоднее оставаться амебой. Понимаете, да?

– Че-то мутно, – мрачно сказал оруженосец Фулоны. – Жуки какие-то! А валькирии-то чем провинились, что ты не хочешь быть валькирией?

Ирка ощутила, что вспотела. Видимо, производить какие-то мысли она уже могла, а защищать их еще нет. Убежденности не было.

– Ну, в смысле, я получила слишком много и очень боюсь, что не удержу. Не верю себе. Если расчистил в душе место для света и свет пришел, а потом вдруг его потеряешь или предашь, то моментально, в одну секунду, до самых ушей заполнишься мраком. Именно потому, что место расчищено. Если нормальные люди могут скатываться, допустим, несколько лет, то я, если оборвусь, рухну мгновенно. Враз.

Крайнее волнение у Ирки всегда выражалось тем, что она слышала свой голос со стороны, как бы на расстоянии. Словно говорил один, а слушал другой. И тот, второй, ужасно боялся, что первый замолчит.

– А-а, ну это известно! Валькирии называют это «эффект птенца»! А мы-то думали! – с облегчением сказала Фулона.

Ирка тоже испытала облегчение.

– Какого «птенца»?

– Ну когда птенец вылупился из яйца, обратно в скорлупу его уже не затолкнешь. Он должен встать на крыло и полететь – хотя это и больно, и страшно, и тяжело. Если же захочет снова забраться в скорлупу, будет шевелить ее, пытаться поднять клювом – потеряет время. Змея ощутит, что шевелится трава. Приползет и – хрум!..

Радулга воинственно вскочила, едва поймав упавший стул.

– А я это иначе себе представляю! Мне даже сон навязчивый снится. Будто я врываюсь в бар, а там какие-то враги, и колю всех подряд! И вдруг вижу, какие у них рожи страшные! Ни жалости, ни сострадания – ничего! И мне становится жутко! И я думаю: «Куда я влезла? Во что впуталась?» Если теперь спиной повернуться – меня же прикончат! Эти, страшные, черные, чувствуют это и начинают кричать: «Бросай копье и уходи! Не тронем!» Но я понимаю, что они лгут. Что бы ни говорили и ни врали – прикончат! И еще я понимаю, что это не та война, где можно сдаться, а война на тотальное уничтожение, где не только пленных убивают, но и всех младенцев перерезали бы, если бы не было защиты. И вот я колю их во сне, а они ухмыляются и ждут, пока я устану и можно будет меня разорвать.

– Радулга, где ты купила такую красивую кофточку? – внезапно спросила Гелата. Ирка даже изумилась ее резкости: с чего бы? Это было как ушат холодной воды. Радулга взорвалась.

– Отвянь!

– «Отвянь» говорить нельзя! – напомнила Фулона.

– Тогда пусть отвалит!

– Радулга! Прости, но Гелата права, что тебя одернула! Ты и меня порой тревожишь, – сказала валькирия золотого копья.

– Почему?

– Ты вкладываешь с борьбу со злом слишком много ненужной страсти. Твои «гадики» тебя замотают по пустякам, а когда ты утратишь горячность и останешься без сил – тебя можно будет заколоть даже вилкой. Не горячись! Если бежишь на десять километров, не стоит выкладывать все силы на старте. Если на первом километре ты всех и обгонишь, потом все равно сойдешь с дистанции.

– Это как же копьем колоть? Через раз, что ли? Кольнул, отдохнул, пузо почесал, снова кольнул? – взорвалась Радулга.

– Я не о том, – вздохнула Фулона. – Тут важно не перепутать, что именно тебе нравится – гадиков копьем тыкать или со злом бороться? А то потом-то колоть будет некого, а потребность колоть останется. Мне порой начинает казаться, что многие слишком страстные борцы со злом когда-нибудь будут неприятно удивлены. И очень боюсь, как бы и мне не удивиться вместе с ними.

Оруженосец Радулги Андрей, гигант-мужчина, тряхнул головой и признался, что он прежде всегда страдал от своей трусости. Он сам никого не обижал, но крайне редко помогал, если кого-то унижали или били. Или боялся, или тормозил, или не хотел вмешиваться – или что-то такое, подобное. Сочувствовал всем сердцем, но проходил мимо. То ему представлялось, что все хулиганы сплошь боксеры или уголовники. Или думалось, что, может, тот, кого бьют, сам виноват. Или, допустим, он вмешается, кого-то прирежут, прибежит милиция, и все свалят на него, хотя он ни сном ни духом… В общем, куча мыслей сразу атаковала, кусала, заваливала – он замирал и ничего не делал, хотя сил было столько, что кирпичи кулаком крошил.

– А потом вдруг кто-нибудь совсем неожиданный – доходяга-пьяница, или водитель проезжавшей маршрутки, или какая-нибудь крикливая тетка вмешивались, защищали, разнимали, спасали, и я понимал, что вот они – пьяница, тетка и водитель – смогли, одолели, перешагнули, и именно их слабыми, а не моими мощными руками совершилось добро. И кто защитил? Слабаки, которые и кулака сжать не умели!.. И никто их не бил трубой, и хулиганы оказывались банальными идиотами, и милиция не прибегала. А я, сильный слон, ощущал себя оплеванным! – сказал Андрей с болью.

– Может, ты поэтому и стал оруженосцем, что тебе дали шанс? – предположила Бэтла.

Андрей пожал плечами.

– Надеюсь. Правда, пока я не сказал бы, что из меня прет особый героизм. Максимум, что я знаю: когда надо будет умереть, я умру. Главное, чтобы героизм не потребовался совсем внезапно и у меня оказалось время как следует пнуть себя, чтобы хотя бы внешне показаться смелым, – заметил он.

– Чтобы залатать велосипедную камеру – нужно как минимум понять, где дырка! – одобрила Гелата. – Ты понял, и тебе везуха. А вот когда мужик в сто килограммов весом в женские тапки ноги вбивает – это уже не лечится.