Стена
Шрифт:
– Дед, я прекрасно понимаю твое волнение, но прошу тебя: соберись, успокойся, вдумайся в мои слова.
Это - не просто стена. Это - символ. Символ нашей разобщенности, вашего нежелания понять друг друга, нашей проклятой привычки жить только собственными представлениями и неумением принять чужие...
Павлик употребил эти казенные, газетные, стершиеся от многократного пользования обороты и сам себя презирал. Но и деда тоже презирал - так, самую малость. В самом деле, куда проще: между нами - стена. И все сразу понятно, что не сказано - додумай, дофантазируй. Так нет, необходимы _слова_, много слов, и от каждого несет мертвечиной. Господи, да кому ж это нужно, чтоб
Стеценко проснулся от вопля жены и спросонья ничего не понял. Кругом было белым-бело, бело непроглядно, голос жены слышался откуда-то издалека, не то из другой комнаты, не то из-под одеяла.
– Что случилось?
– спросил Стеценко.
– Саша, Сашенька, - причитала жена, - ты только не пугайся, но у нас в комнате - стена.
Нет, не из кухни и не из-под одеяла шел голос, понял он, а вроде бы сверху. На шкаф она, что ли, забралась? Или на люстру?..
– Какая стена? Что за бред? Где ты, Аля?
– Я здесь, Саша, я на кровати. Протяни руку.
Стеценко протянул руку и уперся в стену. "Сплю я и сон вижу", нелогично подумал он.
– Это не сон, - продолжала Алевтина Олеговна, - это самая настоящая стена.
Докатились, констатировал Стеценко, уже и мысли читает.
Он ощупал стену. Стена как стена, кирпичная, крепкая. И вдруг разом пришел в себя, сердце больно ухнуло, провалилось куда-то вниз - в желудок, наверно. Стеценко ощутил пугающую пустоту в груди, вскочил на постели, зашарил по стене руками.
– Аля, Аленька, ты где?
– Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати. Стеценко явственно била нервная дрожь, да и сердце по-прежнему обитало в желудке, екая там и нехорошо пульсируя. Продавливая матрац, он шагнул на постели и взгромоздился на деревянную спинку.
– Видишь фонарик?
– спросила Алевтина Олеговна.
Где-то далеко - не меньше, чем в километре!
– еле теплился крохотный огонек. Стеценко протянул к нему руку поверх стены, наткнулся на руку жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина была рядом, Стеценко слышал ее прерывистое дыхание и чувствовал, как медленно возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни говори, а жена - человек нужный!
– Что случилось, Аля?
– повторил он свой первый вопрос.
Высокий рост позволял ему обеими руками навалиться на верхнюю грань стены, а были бы силы - подтянулся бы и перелез к Алевтине: до потолка сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть. Но как подтянешься, если живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря...
– Сашенька, ты только не думай, что я сошла с ума, я не сошла с ума, стена-то - вот она. Она теперь всегда здесь будет.
– Ты что, серьезно?
– не понимая, шутит Алевтина или нет, спросил Стеценко.
– Куда уж серьезнее!
– с горечью ответила Алевтина Олеговна.
А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие прения сторон, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?.. Можно догадаться, можно представить... Можно даже
вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут "кое-какие звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия... Ох, нагадал, наворожил, напророчил, ох, получил он все это сейчас, жестокосердный...А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой - безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной женой Иркой.
Но вот законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где - ни стены, ни тумана, где - лад и согласье, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить, что были... Да конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать. И пить, к слову, тоже умеет...
Последняя формулировка - Иркина. И еще многих граждан нашей обширной державы, оправдывающих таким афористичным образом свой интерес к небогатому ассортименту винных отделов. Лично автор до сих пор не понял хитрого смысла вышеуказанной формулировки, до сих пор наивно считает, что лучше не уметь. Старая, хотя и парадоксальная, истина: не умеющий плавать да не утонет...
В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола.
Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.
– Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано.
– Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор.
– Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.
– А что сломает?
– вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин.
Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и _симптом_. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров.
– Что сломает?..
– Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси.
– Дед, возьми пищу, не дури...
– спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?
– Что вы рветесь ломать?
– помедлив, спросил Топорин.
Слышно было, что он опять идет к стене переговоров, толкая впереди спасительный стул.
– Стену, дед, стену, - ответил Павлик.
– Я же говорил вчера...
– Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, _идеальный_ объект.
– А он стал материальным.
– Это нонсенс.
– Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене.
– Долбанись лбом - поверишь.
– Грубо, - сказал Топорин.
– Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.