Стена

— Вас? Что ты говоришь? — он уже совсем ничего не понимал. — Какой Фрицы? Я тут есть один Фриц.

Девочка ничего больше не сказала. Ее тельце, которое он поднял легко, будто оно ничего не весило, теперь вдруг потяжелело.

Девочка была мертва.

Фриц опустил ее, чтобы усадить на санки и довезти до ворот. Потом, выпрямившись, вновь глянул в небо. Гул утихал где-то вдали, и по-прежнему не было видно, что за птицы отбрасывают эти невиданные тени.

Фриц наклонился… и вот тут ему сделалось по-настоящему страшно. Рядом не было ни санок, ни девочки!

«Так, — подумал он, вновь хватаясь за веревку и с усилием поднимая себя по стене вверх. — Кажется, со мной начинается то же, что и с камрадом Александером… „Фрицы летят“… Померещится же такое! А я даже не успел сказать ей, что не умею летать… Ей? Что за бред… Ее ведь не было…»

Огненный вал (1610. Ноябрь)

Еще летом воеводе доносили: из Риги везут долгожданные для поляков мощные стенобитные пушки. Однако с первой кулевриной приключилась незадача: огромная восьмиосная повозка, которую тащили двенадцать лошадей, заехала одной стороной в канаву; затрещали брусья, пушка тяжело скатилась на землю, и ее ствол глубоко ушел в болото, вдоль которого тянулась дорога… Решили пока с железной монстрой не возиться, и подождать второй и третий транспорты с еще двумя кулевринами.

А подождать пришлось. Затянули дожди, и дороги совершенно развезло.

Для крепости опасность отступила до наступления заморозков. Но теперь, к концу ноября, обозы с двумя осадными пушками добрались-таки до польских лагерей. С двумя, а не тремя, потому что ту, засевшую в болоте кулеврину — с легкой руки Лаврентия, человека не военного, за пушкой закрепилось имя «калибрины» — так вытащить и не удалось: была взорвана партизанами.

В крепости прибытия монстров ждали. Присутствие неведомого врага, той самой крысы, которая до сих пор оставалась вне досягаемости вездесущего Лаврентия, заставляло Шеина опасаться, что поляки узнают о работах, которые по его приказу велись все лето и отняли массу сил.

Кулеврины прибыли ночью. Со стены заметили движение в одном из польских таборов, том самом, где в последние дни снова кипели загадочные строительные работы. На разведку отправились Григорий с Санькой. Сначала было отчетливо слышно, как скрипит снег под полозьями — по нему волокли сани с чем-то очень тяжелым. Потом друзья разглядели на белом снегу нечто огромное.

— Пушки тащат, — сообщил Колдырев воеводе, уже занявшему наблюдательный пост на башне над Авраамиевскими воротами. — Я такие громадины и не видел никогда…

— Слава Богу! — воскликнул Михаил и перекрестился. И, заметив удивленный взгляд Григория, пояснил: — Слава Богу, Гриша, что я именно это место особо укрепить и приказал. План-то крепости крыса Сигизмунду отнесла, а вот что мы в этом плане изменить можем, не сообщила.

— Но, что бы там ни было, — сказал Колдырев, — а нынче рукопашная будет. Не избежать.

— Слава Богу, — спокойно повторил Шеин.

И впервые за долгое время Григорий увидел, как осунувшееся лицо воеводы озарилось радостью. Кажется, он догадался, почему. С самого начала осады Шеин ни разу не мог себе позволить самому ринуться в рукопашную сечу. Но если стена будет пробита и враг войдет в крепость — то святое право военачальника встать среди своих воинов.

Едва рассвело, воздух над крепостью потрясли громовые раскаты, и огромные ядра осадных пушек врезались в стену. Такого ни атакующие, ни осажденные еще никогда не слышали и не видели.

В лагере поляков расцветала оранжевая вспышка. Потом по ушам бил грохот, будто великан со всего размаху стукнул в исполинский барабан. И вот со стороны этой вспышки, по пологой дуге, оставляя за собой дымный след, летит стремительно, с небывалой скоростью нечто багрово-черное, круглое, смертоносное… Удар!!! Вздрагивает не только стена, не только крепость, но и сама смоленская земля.

При третьем залпе два многопудовых ядра обрушились на верх стены возле самой башни. В клубах рыжей кирпичной пыли едва можно было различить, как рушатся выломанные из стены куски, калеча собравшихся под ней осадных людей.

— Если схема крепостных стен верна, то скоро в этом месте образуется большая брешь. И тогда, ваше величество, ничто уже не помешает вам войти в этот Богом проклятый город. Вскоре можно будет начать атаку!

С этими словами мальтийский кавалер Новодворский обратился к Сигизмунду, когда обе кулеврины дали шестой залп.

Польский король следил за обстрелом с безопасного расстояния, с пригорка. В рассветном мареве, озаряемом огненными вспышками, проступала стена, ставшая для него роковым препятствием на пути к завоеванию Московии. Насупившись, сунув ладонь за отворот камзола, он смотрел на ненавистный город.

Русская интрига близилась к развязке. В Москве короля уже ждали — новые союзники. Союзниками его стали глупость, жадность и предательство, а пуще всего — трусость. Те, кто стоял за Сигизмундом Третьим, разъясняли ему в пространных и весьма откровенных посланиях на латыни, что русских легче брать не силой оружия. «Высокая цель по возвращению в лоно цивилизации огромных пространств, заселенных ныне схизматиками, принуждает нас полагаться на далеко не лучшие свойства слабого человеческого рода, к которым при других обстоятельствах мы выразили бы свое презрение. Finis sanctificat media», [108] — писалось в тех посланиях. И прямо указывались контакты: Салтыков, князь Мосальский-Рубец…

108

Цель оправдывает средства (лат.). Девиз ордена иезуитов.

Финальная часть интриги, в основе которой лежал страх разбаловавшейся боярской верхушки, что придет новый Грозный, сложилась в столь удачный для Сигизмунда пасьянс словно сама по себе.

Сначала выборный царь Василий отравил Скопина. Не сам, конечно. Царь… не возражал. Ему казалось, что как раз нынче — и есть подходящее время, чтоб избавиться от Михаила — а Шуйскому предсказали, что следующим царем после него будет Михаил, — избавиться от любимого в народе 23-летнего полководца. Скопин свое сделал — Скопин должен уйти.

Москва освобождена. Войско сильно, как никогда со времен Иоанна. У трех сговорившихся воевод пора отнять славу Спасителей Руси… В поход на освобождение Смоленска от осады после кончины Скопина Шуйский назначил своего родного брата Дмитрия. Этот воевода не выиграл ни одного сражения, единственным его «полководческим талантом» было единоутробное родство с царем. Русское войско было разбито в первом же сражении на пути к городу.

Потом скинули царя Василия. Поводом стал разгром русского войска. Те же люди в Кремле, что пели ему в уши про то, что «Мише уж предлагали царем стать, он посланцев выслушал да не казнил, а отпустил», те же, кто раскрыл Шуйскому глаза на «заговор трех», — теперь самого его постригли в монахи. И собрали тогда бояре свое правительство — о семи головах. А для пущего спокойствия — позвали в него и осторожного воеводу Шереметева.

Потом боярам навязали королевича Владислава. Мол, надо, товарищи бояре, по-хорошему призвать сына Сигизмунда на царство, а не то отец по-плохому сам придет — да отрубит вам головы. Конечно, королевич войну с Польшей враз прекратит — что ж новому московскому государю с собственным отцом-то делить? Конечно, и православие примет — куда ж без веры православной русскому царю? А без царя нельзя… Ежели же станете выбирать опять промеж собой, снова получится бунт и смута. Раньше вон варягов призывали — и ничего, обрусели, живете, Рюриковичи вы наши, здравствуете. Теперь польскую Европу на помощь зовите — заграница вам поможет.