Стенание

– Тело нельзя было оставлять в ожидании прибытия родителей из Чилтерна: сейчас лето. Его похоронили в общей могиле.

Мы прошли по Аве-Мария-лейн до Патерностер-роу. Эта улица была длиннее и шире и являлась центром отечественного книгопечатания, пока еще достаточно скромного, но развивающегося быстрыми темпами. Здесь также имелось еще несколько книжных лавок, над которыми располагались типографии, и несколько отдельных печатных мастерских. Как и говорил Флетчер, некоторые из них были просто сараями, пристроенными к дому или возведенными на клочках арендованной земли. Я подумал, что Грининг, возможно, потихоньку печатал запрещенные книги Джона Бойла, некогда любимца Кромвеля, но теперь самого одиозного из радикалов, скрывающегося где-то во Фландрии.

– Что ты думаешь о Флетчере? – спросил я Николаса.

– Он был на сожжении? – уточнил тот.

– Да, – сказал я и удрученно добавил: – Выполнял свои служебные обязанности.

– Я бы лучше умер, чем стал выполнять подобные обязанности!

Состоятельному молодому человеку легко так говорить.

– Сильно сомневаюсь, что это зрелище ему понравилось, – заметил я.

– Возможно. Я заметил, что у него ногти сгрызены до мяса.

– Хорошо, что ты такой наблюдательный. Я так, например, и не обратил внимания. Подмечать мелочи – ключ к успеху в этом деле. Мы еще сделаем из тебя толкового юриста. А что думаешь об убийстве?

Овертон покачал головой:

– Два нападения, как сказал Флетчер… Похоже, что у Грининга были враги. Или у него в мастерской хранилось что-то очень ценное. – (Я бросил на ученика быстрый взгляд: этим замечанием он чуть было не попал в точку, что вызвало мои опасения.) – Возможно, золото, – продолжал Николас, – которое воры успели забрать, прежде чем вмешался Оукден.

– Если у людей есть золото, они его тратят или помещают в безопасное место. Только скряги хранят свои накопления дома.

– Как ваш друг Билкнэп? Я слышал, он как раз из таких.

– Билкнэп мне не друг! – рявкнул я. Парень покраснел, и я продолжил более учтиво: – Непохоже, что Грининг был законченным скрягой.

– Да, действительно… А констебль выглядит донельзя усталым.

– Да. В некотором смысле Лондон хорошо охраняется. Констебли и стражи следят за тем, чтобы не было беспорядков и чтобы никто не гулял после вечернего звона. Хотя если некоторые таверны открыты после означенного часа, они смотрят на это сквозь пальцы – если хозяева заведений не позволяют посетителям безобразничать.

Я взглянул на Николаса и приподнял брови. Его собственная драка в таверне, к моему неудовольствию, стала предметом сплетен в Линкольнс-Инн. Он покраснел, а я продолжил:

– Констебли следят, чтобы люди подчинялись законам о том, какие одежды могут носить люди каждого сословия, хотя, опять же, закрывают глаза на мелкие нарушения. И еще они держат осведомителей, чтобы те доносили о преступлениях и религиозных… э-э-э… провинностях. Но когда дело доходит до расследования убийства, которым необходимо заниматься долго и тщательно, то у них, как справедливо заметил Флетчер, попросту нет на это ресурсов.

– Признаюсь, я не совсем понял насчет разных типов радикалов, – сказал Николас. – Протестанты, лолларды, анабаптисты – какая между ними разница?

– Это тоже нужно знать, если живешь в Лондоне. Но не говори так громко. – Я понизил голос. – Открытые дискуссии на эту тему опасны. Протестанты верят, что хлеб и вино во время мессы не пресуществляются в тело и кровь Христовы, а должны просто рассматриваться как напоминание о жертве Господа нашего Иисуса. По закону подобные убеждения считается ересью. В большинстве европейских стран такой взгляд на мессу нов, хотя у нас в Англии человек по имени Джон Уиклиф развивал похожие идеи еще в прошлом веке. Его последователи лолларды подверглись гонениям и затаились, но не отказались от своих убеждений. Конечно, лолларды были в восторге, когда король порвал с Римом. А анабаптисты – это одна из религиозных сект, которая появилась в Германии двадцать лет назад. Они протестанты, но, кроме того, верят, что крещение в младенчестве не имеет силы, а крестить можно только взрослых, уже познавших Христа. И еще, что самое опасное, они считают, подобно ранним христианам, что социальные различия между людьми должны быть стерты и все имущество следует разделить поровну.

– Неужели ранние христиане верили в это? – удивился Овертон.

Я наклонил голову:

– Почитай хорошенько Священное Писание.

Мой спутник нахмурился:

– Я слышал, что анабаптисты якобы захватили какой-то город в Германии и управляли им согласно своим верованиям, но ничего хорошего из этого не вышло: говорят, дело закончилось тем, что кровь там текла по улицам рекой. – Он покачал головой. – Люди не могут существовать без власти, вот почему Бог поставил монархов править ими.

– Действительно, анабаптисты пытались устроить в Мюнстере Царство Божие на земле, но католические власти взяли город и подавили мятеж. Вот тогда-то и началась резня. Хотя да, я слышал, что анабаптистское правление в Мюнстере к тому времени стало жестоким и опиралось на насилие. Но потом они все-таки отказались от насилия. Уцелевшие анабаптисты бежали из Германии и Фландрии, а некоторые из Фландрии через Северное море прибыли сюда. Король сжег на костре всех, кого смог обнаружить.

– И тем не менее некоторые анабаптисты все-таки могли уцелеть?

– Ходят такие слухи. Если кто и остался, то они действуют тайно, вынужденные скрываться, как раньше лолларды. Нынче на всякого, у кого голландская фамилия, смотрят косо.

– Как на того друга Грининга, про которого упоминал констебль? Вандерстайна?

– Да.

Николас наморщил лоб:

– Значит, анабаптисты отвергают насилие, но все-таки считают, что правителей нужно свергать?

– Так говорят.

– Тогда они действительно представляют большую опасность, – серьезно заключил молодой человек.

– Они являются, так сказать, полезным злом. – Я посмотрел на Овертона. – Ну, теперь ты узнал, как начинается расследование убийства, на что это похоже. Имей в виду: дело нам предстоит непростое и опасное.

Мой ученик улыбнулся:

– Я ни капельки не боюсь.

Я хмыкнул:

– И совершенно напрасно. Страх держит человека настороже, способствует бдительности. Запомни это.

Мастерские и типографии на Патерностер-роу было трудно распознать снаружи по вывескам – на них мог быть, к примеру, изображен ангел, золотой шар или красный петушок. Типографию Грининга обозначал грубо намалеванный на доске белый лев. Этот знак висел над одноэтажным строением, казавшимся еще более убогим по контрасту с соседним зданием, крепким и ухоженным. Дом этот, должно быть, принадлежал Джеффри Оукдену. Я достал ключ, который дал мне констебль, снял висячий замок с треснувшей двери и открыл ее. Внутри было темно. Сбоку имелась вторая дверь, и из замка торчал ключ. Я велел Николасу открыть ее, и за этой дверью оказался заросший травой участок. Я осмотрел сарай со всех сторон. Большую часть помещения занимал печатный станок: он стоял в самом центре, приподняв свой винт, а ложе для бумаги было пусто. К стенам были прибиты гвоздями дешевые полки – на них лежали пачки бумаги и шрифт в коробках, стояли бутыли с краской и растворителем. Помещение заполнял тяжелый запах.

В одном углу виднелась кипа отпечатанных листов, другие висели на веревках для просушки. Я посмотрел на верхний лист в пачке: «Новейший французский букварь». Так, что там у нас? «Je suis un gentilhomme d’Angleterre. J’habite `a Londres…» [12] Мне вспомнились школьные дни. Грининг печатал учебники для детей. В углу лежал тюфяк с одеялом и подушкой, рядом с ним обнаружились нож и тарелка: засохший хлеб и сыр, который уже начал плесневеть. Последний ужин Грининга.

12

«Я английский дворянин. Я живу в Лондоне…» (фр.)