Стендаль и его время

С точки зрения Гельвеция, две причины производят явления духовной жизни: физическая чувствительность и способность сохранять впечатления, полученные в результате ее. Эта способность есть человеческая память. Вот из этих чисто материальных свойств человеческого существа и развилось то, что называется у людей духом или умом.

Гельвеций проводит в дальнейшем разницу между животными и людьми как носителями элементов ума. Он указывает на то, что человеческая организация гораздо более совершенна, а ум есть самый совершенный вид материи. Гельвеций, посещавший естествоиспытателя Бюффона, использовал чисто бюффоновское различие между рукой и копытом для анализа отличия духовной организации человека от духовной организации животных, отстоящих друг от друга, как рука живописца от коровьего копыта.

Гельвеций полагает, что ложные суждения являются результатом или наших страстей, или нашего невежества. Страсти приковывают все наше внимание лишь к одной стороне предмета, который рисуется нашему воображению. Значит, влияние страсти — это влияние элиминирующее, избирательное, в то время как невежество закрывает для нас предмет или целиком, или его основные свойства. Значит, в отличие от влияния страсти невежество делает нас пассивными в отношении предмета, а страсть — повышенно активными лишь к одной стороне его. Однако Гельвеций указывает и на огромную положительную роль страстей, ибо страсти, облагороженные, служат источником великих подвигов, открывают нам силу, нужную для прогресса, обогащают наше просвещение, вырывают нас из объятий лени и инертности, удушающей лучшие силы нашего духа.

В основе первого рассуждения Гельвеция лежало замечательное заключение: «Заблуждение отнюдь не присуще природе человеческого ума». Он приходит к выводу, что все люди обладают умом, в основе своей правильным. Нет аристократических и плебейских истин, а есть универсальное равенство ума, при котором истины добываются большей или меньшей напряженностью вложенного умственного труда. В оценке тех или иных явлений единственной истиной является интерес.

Слово «интерес» понимается Гельвецием в широком и распространительном смысле. Интерес или выгода любой идеи — это главное мерило и единственный способ определения ее ценности. Гельвеций говорит, что для всякого маленького общества понятие честности есть результат большей или меньшей привычки к полезным для этого маленького круга или маленького общества действиям. И не существует такого добра, которое люди любят ради него самого, равно как не существует такого зла, которое люди ненавидят просто потому, что это принято называть злом. Люди вовсе не злы, говорит Гельвеций, а подчинены своим интересам. В одной группе людей эти интересы усматриваются в одной форме связи явлений, действий и предметов, а в другой эта связь определяется иными элементами, «в зависимости от того, какая группа общества и какой класс берет на себя оценку добра и зла, нравственного и безнравственного, честного и бесчестного». И поэтому Гельвеций делает основной вывод, показавшийся чудовищным его современникам, хотя практически он выражал норму их поведения: «Нужно жаловаться не на испорченность людей, но на невежество законодателей, у которых всегда частный интерес преобладает над интересом широких человеческих слоев».

Путь, который Гельвеций определяет для человечества, — это путь замены частного интереса интересом широкообщественным. Он говорит:

«Дух кружка, дух семьи, дух своего сословия способен истребить в душах граждан всякую любовь к благу общества, человечества и к родине. Но для понимания общечеловеческих интересов недостаточно субъективного благородства души, а нужны объективные знания человеческой природы. В ком глубокое научное знание сочетается с субъективным благородством — этот компас человечества указывает путь его развития».

Не ограничиваясь этим сравнением с компасом, Гельвеций все общество человеческое считает кораблем перед бурей и, к великому ужасу своих современников, заканчивает свою тираду словами:

«Когда корабль застигнут долгим штилем и голод своим повелительным голосом определяет людям жуткий жребий, бросая который одни решают, кому быть жертвой других; одни избирают в пищу других, определяя, кто будет несчастной жертвой для остальных, — тогда этих избранников голода, этих немногих убивают во имя спасения всех. И надо убивать без угрызения совести, ибо этот корабль есть эмблема всякого народа. Все становится законным и добродетельным, если преследует благо общей связи человечества».

Гельвеций полагает, что время неизбежно вносит огромные изменения как в мир физический, так и в мир нравственный. Под словом «добродетель» на самом деле можно понимать всего лишь желание всеобщего счастья. Что есть цель добродетели, красоты, как не общественное благо и не счастье массы людей? Однако часто преследуется польза одних за счет других. В основе законов, нравов и обычаев лежит польза экономическая.

Гельвеций приводит далее «перечень этнографических примеров». Он оправдывает жестокость старинных племен, которые доблестью считали то, что ныне считается варварством. Рисуя картину будущего человеческого счастья, Гельвеций проводит различие между добродетелью истинной и добродетелью предрассудка. Самой большой и самой опасной добродетелью предрассудка он считает порчу людей, происходящую от религии.

Но когда Гельвеций пытается создать положительный идеал, он оказывается гораздо слабее, чем в области критики. Замалчивая имена подлинных врагов человечества, Гельвеций только высказывает мысль о том, что «надо сорвать с них маску и показать в этих покровителях невежества тех подлинных негодяев, которые являются врагами человечества».

ГЛАВА III

18 брюмера 8 года, то есть 9 ноября 1799 года, Бонапарт, комендант Парижа, совершил государственный переворот и низвергнул так называемую Директорию, которая возглавляла правительство с 1795 года.

Бонапарт сделался первым консулом, то есть главою государства.

В день, когда эти события происходили в Париже, молодой Бейль, окончив с первой наградой Центральную гренобльскую школу, был уже на пути в Париж и, выйдя из желтой почтовой кареты, ожидал в немурском трактире перепряжки лошадей. В ушах у него еще звучали слова дяди Ромена Ганьона о любви женщин, на которую не следует особенно полагаться, о необходимости «объясниться в любви горничной, если изменила госпожа». Надавав целую кучу таких же советов племяннику, Ромен Ганьон сунул ему в руку два золотых луидора. Племянник благородно отказался и сел в желтый кузов огромного дилижанса, запряженного шестеркой. Большие почтовые рога из белого металла переплетались в узоре на дверцах. Наконец он вырвался из Гренобля!

Единственная привязанность, оставленная в Гренобле, это мадемуазель Кюбли, артистка, которая «пела своим милым слабеньким голоском» и, однако, разбудила в будущем Стендале ту любовь к музыке, которая никогда его не покидала. Бейль пишет прямо:

«С этого началась моя любовь к музыке, которая была, может быть, самой сильной и самой дорогостоящей страстью. Я сохранил ее еще в пятьдесят два года, и сейчас она сильнее, чем когда бы то ни было. Не знаю, сколько миль прошел бы я пешком или сколько дней просидел бы в тюрьме, чтобы прослушать «Дон-Жуана» или «Тайный брак» [9] .

9

Не все музыканты признавали Стендаля ценителем, достойным внимания. В мемуарах Берлиоза (том 1, стр 215) мы читаем:

«Бейль, написавший под псевдонимом Стендаля «Жизнь Россини» и еще несколько вызывающих ярость идиотических глупостей, занимался музыкой, очевидно полагая, что он имеет чувство музыки». С другой стороны, Россини сам дарил своей дружбой Стендаля именно как ценителя музыкальных творений.

10 ноября 1799 года Бейль прибыл в Париж.

Глава 36-я «Анри Брюлара» начинается такими словами:

«Россе (знакомый Шерубена Бейля, под наблюдением которого ехал в Париж Анри) поместил меня в гостинице на углу улиц Бургонь и Сен-Доминик».

Далее описывается первый визит к Дарю, который был долгое время главным секретарем Сен-Приста, лангедокского интенданта. Ему было в то время шестьдесят пять лет. Он был уроженцем Гренобля. Бейль пишет, что «он искусно проплыл через годы революции, не позволяя себе ослепляться ни любовью, ни ненавистью. Это был человек без других страстей, кроме полезного тщеславия или тщеславной заботы о пользе. Я не мог различить, какое у него было из этих чувств, так как смотрел на него слишком снизу вверх. Он купил себе дом на улице Делилль, № 505, на углу Бель-Шас… Дарю встретил меня фразами о любви и преданности моему делу, фразами, от которых у меня сжалось сердце и я потерял способность речи».

Маленькая, сморщенная провинциальная старушка, его жена, по отзывам Бейля, была с ним очень вежлива и добра. Характеризуя ее, Бейль замечает:

«Я никогда не встречал существа, которое было бы до такой степени лишено небесного огня. Ничто на свете не могло вызвать в этой душе благородного и возвышенного волнения…

Эта малопривлекательная осторожность и благоразумие составляли характер ее старшего сына, графа Дарю, министра, статс-секретаря Наполеона, оказавшего такое влияние на мою жизнь…