Степан Халтурин

— Нет, Степан, не нужно, я сегодня сообщу в Москву, чтобы прислали нового агента вам на помощь.

— Ну, как вам угодно будет, Вера Николаевна. Вы в этом деле главнокомандующий.

— Степан Николаевич, видеться нам часто не придется, меня в Одессе знают многие, не стоит, чтобы вас связывали со мной. Вы поправляйтесь скорее, пока Стрельникова нет, а там за работу.

Тепло распрощавшись, Фигнер ушла.

Халтурин пролежал в постели более двух недель, скрывая от служителей гостиницы свою болезнь, иначе его бы немедленно выселили. Немного оправившись, Халтурин поспешил разыскать товарищей из числа рабочих, с которыми он познакомился еще в 1880 году. И снова в Халтурине заговорил пропагандист и организатор.

Одесские рабочие нуждались в таком организаторе. Они серьезно подумывали о возрождении Южнороссийского рабочего союза, но не знали, с чего начать, за что взяться. В начале 80-х годов в Одессе было много рабочих кружков, организованных народовольцами и сочувствующими им. Общий характер движения рабочих был политический в узком смысле этого слова. Классового самосознания, особой чисто рабочей организации не существовало: рабочее движение Одессы являлось как бы составной частью народовольческой деятельности. Народовольцы сумели увлечь за собой некоторых рабочих: Голикова, Сарычева, Надеева, но все же основная масса не пошла за ними, мучительно отыскивая собственную дорогу. В 1882 году Одесса переживала затишье. Не было стачек на одесских предприятиях, прекратилась и кружковая работа. Это объяснялось поражением народовольцев, с которыми было связано рабочее движение города.

Халтурин очень быстро уловил настроение новых товарищей. И, как это ни странно, Степан Николаевич отказался от своего первоначального намерения увлечь рабочих террором. Более того, Халтурин стал оберегать товарищей от участия в террористических актах, деятельно сплачивая кружки, из которых могла бы впоследствии вырасти прочная организация, подобная Южному или Северному рабочему союзу.

И опять-таки кажущаяся противоречивость настроений и убеждений Халтурина находила свое логическое оправдание. Для себя самого Степан Николаевич считал обязательным террористическую деятельность. Ведь он был членом Исполнительного комитета «Народной воли». Террор был главным средством борьбы народовольцев того времени, когда эта партия была еще носителем революционных идей, в отличие от народовольцев-либералов, отказавшихся от революционной деятельности после 1 марта. И Халтурин как бы подхватывал революционную эстафету из рук погибших борцов 70-х годов. Рабочие — другое дело. Степан Николаевич твердо верил, что теперь революционное движение в России возглавит рабочий класс и пойдет он иными путями, нежели шли разночинцы-интеллигенты, революционные народники 70-х годов.

Н. Л. Желваков.

Памятник С. Н. Халтурину в городе Кирове.

Халтурин спешил, чувствуя, как убывают его силы, спешил помочь рабочим своим огромным опытом организатора. Степан Николаевич, как-то вновь повидавшись с Фигнер, не утерпел и рассказал ей о встречах с одесскими рабочими и своих планах создания в Одессе рабочего союза.

Вера Николаевна довольно холодно отнеслась к сообщению Халтурина. Она, как истинная народоволка, принимала только Халтурина-террориста, Халтурин же рабочий-организатор, пропагандист был ей чужд.

Выслушав Халтурина, Фигнер спросила;

— А вы не пробовали кое-кого из рабочих привлечь к делу, я сначала была против, как вы помните, но Москва молчит, не шлет нового агента.

Халтурин горячо запротестовал:

— Я тоже вначале так думал, а теперь вижу, что ошибался. Рабочий на террор так, здорово живешь, не пойдет, этот способ борьбы ему чужд. Сдается мне, Вера Николаевна, нас понапрасну народниками-то величают. Знаем ли мы народ-то свой, душу его, думы его? Нет, не знаем, не ведома нам еще душа народная, не разумеем мы ее. Вот я сам, к слову, из народа, из крестьянского сословия, а крестьян-то знаю? Нет, не знаю. А которые городские, те и вовсе его не разумеют, хождение-то. в деревню это, ай, как доказало. Вот рабочего человека я знаю, а потому прямо сказку, что не одобряет он всю нашу пиротехнику. Я это к тому говорю-то, что забыли мы про народ-то. Себя виню и вину свою искупить хочу. Но не тем, что рабочих на террор толкать, а оберегать их от него буду, организовывать. Ну, а с прокурором как-нибудь справимся, пришлют агента.

Фигнер была недовольна этой откровенностью Халтурина, она боялась, что Степан Николаевич увлечется близкой, родной ему деятельностью в рабочей среде и ослабит подготовку начатого покушения. Когда в феврале в Одессу приехал Михаил Филиппович Клименко, народоволец, бежавший летом 1881 года из ссылки, она поспешила свести его с Халтуриным, чтобы ускорить убийство Стрельникова. Михаил Филиппович быстро сошелся со Степаном, о котором много слыхал. От Халтурина он получил задание следить за Стрельниковым, как только тот приедет в Одессу.

Прокурор не заставил себя долго ждать. Халтурин и Клименко столкнулись со Стрельниковым как раз в тот день, когда Степан перебирался из гостиницы на частную квартиру. День был ветреный, прохладный, прохожие на улице встречались редко, поэтому Степан сразу заметил генеральскую тушу, не спеша подходящую к подъезду гостиницы. «Так вот он каков, палач всея малые и новые Руси, заплыл жиром-то, шагает важно, а по сторонам глядит с опаской».

Иногда внешность людей бывает обманчива, но у Стрельникова она вполне соответствовала его характеру. Одного взгляда на этот жирный затылок, маленькие злые глаза и отвисшую нижнюю губу было достаточно, чтобы поверить в его невероятную, просто фантастическую жестокость. Халтурину рассказывали, что когда в Харькове вешали Осинского, Брантера и других, Стрельников вызвал оркестр и заставил его играть «Камаринскую». Иезуитская пронырливость сочеталась в генерале с солдафонским упрямством и поразительным умением не только мучить свою жертву, но и испытывать при этом садистское наслаждение. У Стрельникова не было друзей, на людей он смотрел только как на возможный объект будущих допросов и пыток. Исключение составляли те, кто был рангом повыше да члены императорской фамилии. Его боялись даже жандармы, суд смотрел на все, что делал про-курор, его глазами. Стрельников и не скрывал этого, нагло заявляя своим жертвам: «Достаточно одного моего убеждения в вашей виновности, и вас обвинят на суде, улики не обязательны». Киевский прокурор считал, что лучше повесить десять невинных, нежели помиловать одного подозрительного. Тюрьмы были переполнены, жандармы сбились с ног, «по целым неделям глаз не смыкали», — жаловались они. Стрельников не затруднял себя изучением фактов, достаточно было, чтобы чья-либо фамилия попалась ему на глаза и показалась подозрительной, — ее обладателя арестовывали. Особенно ненавистны были прокурору студенты и рабочие. В преследовании их он не знал устали. Даже дети не были застрахованы своим возрастом от вездесущего палача. На допросах Стрельников кричал на арестованных, запугивая самыми суровыми карами, показывая подложные признания друзей, доводил до истерик. Применял он и такие методы — выпускал жертву на волю, потом снова арестовывал, и так по нескольку раз.

Никогда еще на юге не совершалось столько самоубийств, как в этот мрачный период «стрельниковского прокурорства». Расчет генерала был прост: чем больше арестов, казней, ссылок, тем больше страху нагонит он на тех, кто сочувствует революционерам, а страх — союзник властей. Не только арестованные, но и их родственники всячески терроризировались

Стрельниковым: «ваш сын будет повешен», — вот обычная форма ответа на мольбы матери.

Фигнер была, безусловно, права, когда указывала на тот огромный ущерб, который наносит Стрельников престижу социалистов. Он не только смешивал их с грязью, но и нарочно дискредитировал, выдавая обыкновенных уголовников за народников, подтасовывал факты, отпугивая от революционной партии людей передовых по своим убеждениям, но имевших несчастье поверить прокурору.

* * *

Москва молчала. Эта тревожная неизвестность очень беспокоила Фигнер. Необходимо было уезжать из Одессы, так как жандармы уже напали на ее след, и каждый новый день, проведенный в этом южном городе, грозил арестом не только Вере Николаевне, но и Халтурину. Теперь, когда ее роль в подготовке убийства Стрельникова была окончена, не стоило рисковать. Но Фигнер ждала, она хотела уехать, будучи уверенной в успехе начатого дела. Наконец 10 марта пришло известие из Москвы, и Вера Николаевна начала спешно собираться. Вечером к ней зашел Халтурин, Клименко предупредил его об отъезде Фигнер, и Степану оставалось только попрощаться. Халтурин был задумчив, невольная грусть закрадывалась в сердце. Ведь с отъездом Веры Николаевны обрывалась последняя нить, связывающая его с прошлым, с людьми, которые были близки и дороги Степану. Встретится ли он еще раз с ними, или новые виселицы, тюрьмы и каторги навсегда разлучат Степана с теми, кто был его соратниками на тернистом пути революционной борьбы.

— Уезжаете, Вера Николаевна?

— Нужно, Степан Николаевич, боюсь, и так я слишком задержалась и теперь могу испортить все дело.

— Я понимаю, ищут вас тут, даже на улицах об этом вслух толкуют.

— Вот как! Значит, сегодня же ночью я должна исчезнуть. Вам Клименко передал, что на днях приедет новый агент на помощь?

— Да, да. Вот только денег у нас нет, вы так и не получили обещанных?

— Нет, не получила, где-то перевод затерялся.

— Плохо. Нужна лошадь и пролетка, без них нам не уйти.

— Вот деньги, возьмите. Я достала их у товарищей, думаю, что шестьсот рублей хватит?

— Конечно, хватит, спасибо вам, Вера Николаевна! — Халтурин спрятал деньги и поднялся.

— Я провожу вас до вокзала, а то мало ли что…

Нет, Степан Николаевич, не надо, я боюсь навести шпионов и на вас. Вы помните Меркулова?

— Предателя?

— Да, да. Я сегодня встретила его на улице, кажется, он меня не заметил, но как знать? Так что идите домой, да осторожней, проверьте — не следят ли за вами.