Степан Кольчугин. Книга вторая

XXVI

Сергея сменили в два часа ночи. Он сразу уснул и спал очень крепко. Винтовочная и пулеметная стрельба его не разбудила. Лишь когда Гильдеев сильно потряс его за плечо, он проснулся. Рассветало.

За несколько часов мир преобразился. На смену торжественной пасхальной ночи пришел недобрый день. Небо было покрыто тучами, бледный свет едва освещал исковерканную землю. Лица солдат, папахи, шинели, земля — все, это сливалось в одно серое пятно; угрюмостью и холодом дышало утро. Солдаты молчали, лишь изредка кто-нибудь зевал и прокашливался.

Стрельба шла на левом фланге, вблизи разрушенного Мосцицкого шоссе. В той части позиций находилась рота Севастопольского полка. Артиллерия молчала. Пулеметы били очередь за очередью. Часто и густо раздавалась винтовочная стрельба.

Сергей пошел к ведру напиться; оно стояло в нише, вырубленной Порукиным. Сергей наклонил его, и по дну медленно поползла серая жижа, — очевидно, во время бомбардировки в ведро попала земля. Сергей побрел обратно. Навстречу ему шел Аверин.

— Что, Кравченко? — спросил он.

— Пить хочется, господин поручик, — ответил Сергей, — а воды в ведре нет.

— Пойдемте в землянку, — сказал Аверин, — напьетесь перед началом.

В офицерской землянке у деревянного стола сидел Солнцев и брился, держа в левой руке круглое зеркальце, вытягивая то верхнюю, то нижнюю губу, тараща и скашивая глаза.

В землянке пахло сырой землей и табаком. Аверин сел на нары и сказал:

— Пейте, Кравченко, вот в чайнике вода.

Он сказал эти обыкновенные слова, и Сергей невольно поглядел на его усталое, постаревшее и осунувшееся лицо.

«Как актер, который ушел со сцены в уборную», — подумал Сергей.

— Голова болит как черт и озноб подлый; наверно, инфлуэнца. Теперь бы горячего чаю... да что уж там говорить! — сказал Аверин.

Солнцев, кончив бриться, налил в ладонь одеколона и потер себя по щекам.

— А-м, черт, жжет огонь, а-аа! — восклицал он.

— Да плюньте, убьют через полчаса, на черта бриться, — сказал Аверин.

— Как же не бриться? — сказал Солнцев. — Убьют, буду лежать бритый, напудренный, красивый; червяки подползут, скажут: вот он какой, русский офицер, прапорщик Солнцев. Правда, Кравченко?

Сергея удивило, что мрачный и грубый Солнцев был в это утро разговорчив и беззаботен.

— У вас собачье нутро, — сказал Аверин, — вчера во время пальбы выпили больше меня — и ни черта. Голова не болит, не мутит?

— Опохмеляться надо, — весело и веско сказал Солнцев. Он снова налил в собранную горсть одеколона и громко схлебнул его. — Вот так, — сказал он, — и голова никогда не будет болеть, а лишь приятно кружиться.

Нелепо смешался запах одеколона и сырой земли.

— А чего ждем? — спросил Сергей.

— Приказа командира полка, — сказал Аверин, — имеем приятную перспективу войти во фланг австрийцам. А какой это фланг — черт его знает. Перемышль ведь не деревня: там, может быть, армия в восемьдесят тысяч человек. — Он потер себе ладонями виски и сказал: — Плевать!

— На то и война, чтобы убили. Правда, Кравченко? — спросил Солнцев.

Было страшно слушать усталую речь Аверина. Сергей поспешил уйти из офицерской землянки.

— Ты где был? — спросил Порукин.

— В офицерской.

— Что ж, с минуты на минуту? — спросил Маркович.

— Буквально так: каждую секунду.

— Буквально, — сказал недовольным голосом Пахарь. — Буквально, — повторил он вновь, уже с издевательством, охваченный злобой.

Его, видно, обозлило, что о предстоящей атаке, в которой всем равная смерть, вольнопер говорит не простыми, а барскими словами.

— Слышь, Кравченко, — спросил он вдруг, — а Воловика, инженера, ты видел в Юзове?

— Я разве тебе не говорил? — удивился Сергей. — Он про тебя спрашивал, храбрый ли ты солдат.

Пахарь сказал:

— Грудь в крестах, а голова в кустах — так?

Люди начинали говорить и на полуслове обрывали речь, прислушивались к стрельбе, даже курили не по-солдатски, а как пьяные: свертывали аккуратно папиросу, затянувшись разок, бросали на землю огромный бычок и задумывались, а через минуту вновь начинали сворачивать папиросу.

— Спать хочу, — томно проговорил Маркович, — скотина ефрейтор не дал выспаться.

— Кокетство, — сказал Сергей.

— Клянусь богом!

— Слова это.

— Твое дело не верить.

— Ей-богу, кокетство: ни один человек не мог бы спать. — Он спросил у Порукина: — Что ж не работаешь? Ты успел бы штучку отполировать.

Порукин махнул рукой:

— Ну их, дрожь такая.

— А где он? — спросил Сергей у Сенко. — Почему его не видно?

— Ось с той горки всэ чисто видать, он звитты идэ.

— Аж живит болыть, — сказал Вовк.

Он был необычайно унылый, цвета размокшего стирального мыла.

— Что, Капилевич, и скучно и грустно в холодное утро атаки? — спросил Сергей.

Капилевич мрачно ответил:

— Вы, Кравченко, как выпивший: разговариваете и разговариваете.

— Ось воно! — вдруг крикнул Сенко.

Стрельба послышалась близко, на левом фланге.

— Влизуть на цю горку, от тоди нам будэ.

— Конечно, надо холмик занимать, пока не поздно, — сказал Маркович.

— Офицер лучше знает, он теперь советуется, думает, больше тебя понимает, — объяснил Гильдеев.

— «Советуется», «советуется», — передразнил его Сергей.

«Они ж нас погубят! — с ужасом думал он. Ведь с этой высоты нас гранатами закидают».

Новая, особенная растерянность пришла к нему. Вспомнились офицеры в госпитале, рассказчики анекдотов, коллекционеры марок, болтуны, вспыльчивые и слабые люди, к разговорам которых он относился снисходительно; он подумал о двух офицерах, сидящих в землянке, вспомнил недавнее ложное чувство восхищения перед силой поручика Аверина, посмотрел на едва приметную возвышенность, показавшуюся ему неприступной высотой, представил огромную толпу озирающихся, нерешительных солдат. «Это же не офицеры, — подумал он, — это же не офицеры».