Степан Разин (Книга 1)

На другое утро уже легче было подняться и можно было сидеть, привалясь к стволу яблони. И не прошло недели, как Степан Тимофеевич без чьей-либо помощи вошел в стряпную, где возилась Алена.

Она в испуге всплеснула руками. Степан рассмеялся.

– Чего ты! Кваску захотелось, – пояснил он.

– Ты бы окликнул. Гришатку послал бы. Садись-ко, садись...

– Ну-у... я сам... захотел... испытать... силу, – тяжело дыша, радостно улыбнулся Степан.

Он сам теперь выходил во двор, сам выбирал себе место, садился в тени уже разросшихся яблонь, смотрел на купающихся в пыли, отъевшихся возле конюшни голубей, слушал их сытое, знойное воркованье, оглядывал помутневшую от жары синеву горизонта, следил за чайками, реявшими над Доном в густом душном воздухе, вдыхал разогретый запах конюшни.

Отвыкший было от отца, Гришка снова освоился с ним и карабкался к нему на колени.

– Слезь ты с колен, батьке тяжко, бессовестный! – крикнула Гришке Алена.

Но на другое утро она услышала со двора громкий смех и ребячий визг. Алена вышла и увидела, как Степан высоко подкидывает сына над головою и, счастливый, довольно хохочет, а Гришка повизгивает от страха.

– Какой же ты, малый, казак, коль страшишься? Птахи в небе, глянь, выше летят, не страшатся! – уговаривал сына Степан. – Ну, ну, рви сверху яблочко, вишь – покраснело.

Июльские грозовые дожди взрастили в степях вторую траву, еще богаче, чем первая, и казаки снова собирались косить. Мимо сада проехали поутру косари. Снимали шапки, кланяясь есаулу, желали здоровья.

– С нами косить! – тепло шутя, подзадоривали его.

Фрол деловито в углу под навесом отбил косу, вскинул ее на плечо и поехал в степь. Он не вернулся и к ночи, оставшись в степи на ночлег.

Раным-рано утром, пока Алена гоняла в стадо коров, Степан спустился с крыльца и почувствовал на открытой груди прохладу влажного ветра. Он радостно усмехнулся ощущенью силы, играющей в мышцах, взял в сенцах седло и уздечку, взнуздал коня, захватил косу и выехал из ворот...

... Степан косил в ряд с Фролкой, полной грудью, жадно вдыхая горький запах трав, падавших под широкими взмахами.

Трава поднялась выше пояса. Каждый взмах косы валил целую копну... Солнце палило. Скошенная с утра трава к полудню уже сухо звенела под ногами. Можно было, не шевеля ее, сразу сгребать.

Степан утомился, но размеренность движений увлекала дальше вперед по ряду. Руки сами ходили взмахами, и было почти невозможно остановиться. После долгой неподвижности работа казалась особенно сладкой и радостной, казалось – ею не насытишься никогда. Она охватывала все существо, отрывала от всяких мыслей. Все чувства и воля уходили в ловкость и силу взмаха. Зеленые стебли с синими, красными, желтыми и белыми пятнышками цветов, мерной волной опадающие под взмахами острого лезвия, стояли в глазах, и даже если во время отдыха прикроешь глаза, они продолжали такими же волнами падать и перед мысленным взором, только вместо размеренного, звенящего шороха косы доносились другие звуки – крик ястреба в небе, стрекот кузнечиков и где-то в станице далекий собачий лай... И вот уже снова окончен отдых. Руки и плечи сначала медленно, как бы ищучи утерянную размеренность, приходят в движение, потом все чаще и чаще взмахивают косовьем. И вот уже снова не оторвешься, не остановишься, словно сросся с косой, и не понять – руки ли ею владеют, она ли руками...

Когда из травы вскочил человек, Степан не мог ничего понять – кто, что? – и только несколько мгновений спустя разразился неистовой бранью:

– Чертов пень! Всей широкой степи тебе мало, нашел где задрыхнуть!.. Еще бы разочка четыре махнул – и резнул бы по мясу... Али ты не видел, что косьба полосой прошла рядом?!

– Ить то-то, что не видал! – словно оправдываясь в содеянном непростительном проступке, забормотал едва спасшийся от косы человек.

– Счастлив твой бог, казак! Стенька те резанул бы, то наполы пересек бы, как травку! – сказал Фрол.

– Казак?! – удивленно переспросил незнакомец. – Так, стало быть, что же, я на донской земле ныне?

– Проснись! Не очухался, дядя? – ответил Фролка. – Хлебни водицы из Дона!

– Братцы мои! Голубчики! Казачки! – восторженно забормотал незнакомец. – Привел бог спастись от боярской напасти! Дайте, братцы, я вас обниму!..

Беглец причитал тоненьким, бабьим голосом. Он казался почти испуганным тем, что добрался туда, куда сам стремился, – в казацкие земли... То растерянно тер он ладонью и пальцами по сухим, потрескавшимся губам, то тянул себя за свалявшийся клок рыжеватой окладистой бороды, по которой текли слезы.

– Нда-а! Во-он ка-ак! – бормотал он, нескладно топчась на месте.

И Степан глядел на него в нетерпении и какой-то даже досаде.

Видно было по облику, что человек бежал долгие дни, хоронясь от людей по лесам, в полях и болотах, обтрепался, изголодался, устал...

– Что же, Фролка, видно, нам незадача ныне косить. Накормить казака придется, – сказал Степан.

По пути в станицу беглец рассказал, как две недели подряд, таясь от людей, шел он ночами, а днем забирался куда-нибудь спать. Две недели он не видал куска хлеба, страшась просить подаяния в деревнях.

Он ел жадно. Голодный звериный блеск загорелся в его глазах, когда увидал он богатства, наставленные Аленой на стол в честь выздоровления мужа.

– Не слыхали у вас на Дону, что в Москве сотворилось? Вот буча так буча! – оживленный едой и кружкой густого темного пива, рассказывал за столом беглец. – Как в «соляном» [«Соляной», или «солейный», бунт – восстание в Москве в 1648 году, то есть за четырнадцать лет до описываемого «медного», или «денежного» бунта], раскачалась Москва: весь народ пришел к государю челом бить на сильных изменщиков – на бояр да больших купцов...

– С чего же оно занялось? – спросил Степан.

– Да сам посуди: истощался народ в нуждишке – ни пить, ни есть. Сколь раз челобитные подавали: мол, старый и малый мрут подзаборною смертью, на медные деньги товаров никто не везет.

– Пропади они пропадом к черту! – воскликнул Степан.

– Лихоманка возьми, кто их выдумал! – не вытерпела, вмешалась даже Алена.

– Злодейское и изменное дело! – согласился рассказчик. – У нас на Москве раз в полсотню все вздорожало. Хлеба не купишь, ан тут еще и указ: подавай пятину! Взять хоть в моей семейке: нас пятеро кое-как живы, а коли пятину отдать – одному из пяти на кладбище... Кому? Хошь жребий кидай! Нашелся в Москве грамотей, исписал письмо, чтобы всем миром встать на изменных бояр и на богатого гостя Василия Шорина. Мы то письмо всю ночь по Москве носили, воском лепили на росстанях к столбам. А утром сошелся народ, и пошли с тем письмом толпой к государю... Он в ту пору случился в вотчине у себя, от Москвы недалече...

– В Коломенском кречетами тешился, что ли? – перебил Степан.

– Ты, стало, бывал в Москве? В Коломенском был государь, у себя во дворце, стоял у обедни, – подтвердил беглец. – Пришли мы туда. Он из церкви к нам вышел. Народу – тьма! Тут тебе и посадский люд, и холопы, стрельцы, солдаты ажно с начальными со своими. Тут и подьячие, и пушкари, и крестьяне... Даже попа я в толпе с народом видел. Лучка Житкой, посадский мужик, государю письмо дал: читай, мол, своими очами всю правду!

– Взял? Сам? Бояре не отняли? – нетерпеливо спросил Степан.

Беглец посмотрел на него с насмешкой.

– Взял сам, не отнял никто. Он читает. Народ шумит: «Отдавай, государь, мол, изменных бояр на расправу! Не дашь, то мы сами возьмем! Читай перед миром вслух имяны изменщиков!» Площадно тоже иные бранились...

– Обиду какую народ учинил государю! – вздохнула Алена.

– Мы мыслили: станет серчать, закричит. А он посмотрел на всех, опечалился да тихим обычаем, ласково говорит: «Ведаю, дескать, нужду вашу, добрые люди. Ан без суда выдавать бояр не обычай. Вот как обедню отслушаю, помолюсь, то в Москву приеду и сам учиню во всем сыск и указ». Сказал, да и в церковь хотел воротиться. Федотка-квасник с одной стороны, а Лучка – с другой хвать за полы! Постой, мол, куды же? Народ ведь недаром шел! Мы в Москву подадимся, а ты не приедешь! Ты дай укрепленье! И я тоже так, как они, кричу: «Дай укрепленье!» Царь повернул назад. «Вот рука, говорит, в укрепленье царского слова!» Ближе всех я стоял к нему и ударил с ним по рукам за весь мир. Хошь – верь, хошь – не верь... Вот рука моя... – Беглец обнажил по локоть свою крепкую, жилистую руку, будто хотел, чтобы все получше ее разглядели. – Пусть отсохнет совсем, коль соврал! – истово заключил он. – Вот с сею рукой рукобитием царь повитался и обещал, что во всем исполнит по правде... – Беглец, задумавшись, замолчал.