Степан Разин (Книга 2)

Прокоп с достоинством промолчал.

– Ну, руби уж сплеча! – обратился к Наумову Разин.

Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, – Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь...

Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.

– Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! – прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. – Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи...

Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.

– Прокоп, ты останься, – остановил его Разин.

Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.

– Любит тебя он, батька! – кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.

Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде...

Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал... Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед – к Москве, – и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж...

И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, – бросить все и бежать!..

Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей...

– Кто же теперь нам поверит, Прокоп? – воскликнул Степан.

Рыбак только развел руками.

– Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей – в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий... Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев... Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы...

Степан нахмурился.

– Ну, ты ступай, – вдруг холодно и резко сказал он. – Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь...

Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров...

Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.

Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение... Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху.

Багряное небо

Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском.

Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в расправах над пленниками. Кто подумал бы, что над краем глумятся не чужеземные покорители?! Но кровавая и трусливая ненависть дворян приносила народу не меньше страданий, чем холодная жестокость монгольских полчищ Чингиса. Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь Барятинский, чтобы забылось его симбирское поражение и безумный ужас, гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска...

Густой октябрьский туман поднимался с холодной воды на пространстве между Свиягой и Волгой. Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала густая, липкая грязь, когда драгуны сгоняли все население уезда к устрашающему зрелищу казней. На длинных виселицах раскачивалось по полсотне искалеченных пытками трупов.

На высоких каменных столбах, сложенных тут же в симбирских полях и увенчанных железными спицами, в муках корчились, умирая, храбрые разинские атаманы, зверски насаженные на железные острия.

На особых «глаголицах» были пристроены толстые и острые железные крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку дней ожидали смерти народные мученики за правду и волю; даже вся ненависть их к дворянам не могла удержать их от стонов.

Возле кровавых помостов, как горшки, опрокинутые на частокол для просушки, воткнутые на высокие колья, на страх народу были выставлены седоволосые, чернобородые и молодые, еще безусые, отрубленные головы с белыми бескровными лицами и закрытыми веками.

Считая, что всех устрашил симбирскими казнями, что теперь никто не посмеет ему противиться, Барятинский через месяц вышел из Симбирска на север, к Казани. Но он не успел дойти до Тетюш, когда наткнулся на непроходимые заграждения, из которых ударили в лоб его войску несколько пушек: восстали свияжские и казанские татары, ожидавшие, что теперь воеводская месть настигнет и их.

Страшась окружения многотысячным скопищем, ведя впереди дворянской карательной рати наемные полки иноземного строя, воевода с боями стал пробираться сквозь гущу повстанцев. Наемники-иноземцы не щадили народа, сжигая деревни и села. Еще меньше пощады народ ожидал от дворян. Рассказы о казнях вселяли ужас и ненависть. По деревням летели призывы к восстанию.