Степан Разин. Казаки
Шрифт:
– И Матвеев не ведает, государь…
Алексей Михайлович уважительно посмотрел на отца Евлогия. И вспомнился Олеарий, немчин, гораздо наученный в астроломии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим мастерствам и мудростям… А патриарх тогда да и другие святители очень всё это осуждали. А теперь сами вот за катапетазму взялись… Кто их разберёт, где правда?… И он вздохнул, уповая больше на милость Божию…
– …Нэплодную ума нашэго истрясэм зэмлю, – гремел отец Евлогий, – злосмрадных душ наших грэхами умэрщвленных отвэржэм страсти, да от смэрти духовной освободымся…
Торжествующий, он оглядел москвитян.
– Ты что, Ваня? – спросил Алексей Михайлович ласково.
– С государыней негоже, великий государь… – отвечал тот. – Она наказывала, чтобы ты, как можно, поспешал домой…
– Господи Иисусе… – крестясь, едва вымолвил царь. – Да ведь ей словно полегче было…
– Не ведаю, государь… Ну только велели тебе поспешать…
Вокруг тревожно зашептались.
Царь, сказав лишь несколько ласковых слов учёному проповеднику, повернулся было к выходу, но тотчас же опять обернулся к нему:
– А ты отпой-ка, отец, молебен о здравии государыни… – сказал он.
– Слушаю, вэликий государь… – проговорил отец Евлогий и тотчас же повелительно мигнул дьякону и певчим. – Помолимся, государь…
В свите произошло некоторое смятение: царя ли сопровождать, за царицу ли молиться? Языков сразу нашёлся: половина пусть следует за царем земным, а половина пусть остается при царе небесном. Себя он отчислил в провожатые к царю земному. Но он был сумрачен: из сегодняшнего столового кушания явно ничего не выйдет, и эдак, пожалуй, стольник Чемоданов упредит его. Он подхватил государя слева вместо Матвеева, Морозов, очень встревоженный, стал справа, и Алексей Михайлович торжественно и медлительно пошёл из храма.
И вдруг точно что толкнуло его в грудях.
Что такое?
Кто это?!.
Стройная красавица с тёплыми карими глазами смотрела на него из толпы справа. Их взгляды на мгновение встретились, и оба сразу почувствовали, что в жизни их вдруг завязался какой-то большой и крепкий узел. А ноги в золотых, расшитых жемчугом ичетыгах, медлительно выносили его на паперть, морозный, пахнущий дымком и пирогами воздух радостно ворвался в его грудь, и громко ликовала белая Москва бесчисленными, казалось, колоколами.
Но кто, кто она?…
– Царь, царь, царь… – затарахтел вдруг высохший в мумию жалкий юродивец Гриша, под грязной холщовой рубахой которого переливчато звенели цепи-вериги. – Царь, Грише-то коопеечку!.. А?… Царь…
Все остановилось. Чья-то рука сзади услужливо протянула сафьянный кошель, и Алексей Михайлович, достав полтину, перекрестился на горящие среди голубого атласа неба золотые кресты и подал её Грише.
– Прими Христа ради, Гриша… – ласково сказал он. – И помолись о здравии моей Марьи Ильинишны: захворала что-то моя голубушка…
– Добро, добро… – закивал седой, высохшей головой Гриша. – Я тебя не забываю – будь надёжен… Добро!.. Ты поезжай…
– Прости Христа ради, Гриша… – сказал царь. – Ежели что
понадобится, ты прямо иди ко мне безо всякого сумления. Скажешь там на крыльце, что сам, мол, царь велел… Прощай, родимый…– Прощай, царь, прощай… Ничего, поезжай… Ничего…
Возок царский стоял уже у лестницы, как вдруг из толпы, которую осаживали стрельцы, к ногам царя бросился какой-то волосатый, худой, весь синий оборванец. Сперва все испугались: не злоумышленник ли какой? Но потом сообразили, что это челобитная. И челобитная часто могла быть некоторым пострашнее злоумышленника, и все только и ждали жеста царя, чтобы схватить дерзкого.
– Царь, надежа, смилуйся… – завопил тот. – Тренка Замарай я, холоп стольника твоего Пушкина…
– Ну? – досадливо нахмурился Алексей Михайлович, которому и неприятна была эта помеха, и в то же время не хотелось ему испортить свою репутацию царя милостивого.
– В бега ушёл я было, на Дон, казаковать… – надрывно говорил оборванный Тренка. – А как поглядел я разбой этот ихний да самовластье, все сразу бросил и назад вот прибежал. А господин наш, сам знаешь, строгай: шкуру на кобыле спустит, в Сибире сгноит… Смилуйся, государь!
Сперва Тренку не поняли, а поняв, изумились: до чего дошла дерзость в этом народе!.. Из-за такого пустяка дерзать остановить великого государя… Борис Иванович строго шагнул было вперёд, но царь остановил его едва заметным движением руки.
– С Дону воротился? – сказал он. – Ну, пущай там тебя в приказе опросят о донских делах, а я стольнику Пушкину скажу, чтобы он помиловал тебя. Повинной головы, говорят, и меч не сечёт… Ну, вот…
Случилось то, чего Тренка боялся пуще всего на свете: он попал в тот приказ, от которого и скрывался он все эти долгие, бездомные и голодные месяцы, от которого и хотел он спастись под защиту царя.
– Царь, батюшка… – повалился он на затоптанную снегом и холодную паперть.
Но его уже забыли все – кроме стрельцов, которые быстро овладели им, маленьким, запуганным, как заяц… Алексея Михайловича усаживали в тёплый возок его. Народ повалился в снег! Поскакали вершники: берегись!., гись!.. Заколыхался тяжело возок, поскакала свита, встречные торопливо срывали шапки и падали ниц…
Лицо царя было взволновано: с одной стороны тревога за Марью Ильинишну свою, с которой он прожил за милую душу столько лет, а с другой – эти глаза, этот жуткий, слепящий прорыв в какую-то новую, неведомую жизнь. И кто, кто она? Спросить Бориса Иваныча? Негоже… Ишь, подумает, у самого жена больна, а он на чужих девок заглядывается… И не молоденький: дочери уж невесты. Да, но отказаться от неё, перерешить что-то уже от его воли независимо решенное, это тоже немыслимо, так же, как немыслимо отказаться от солнца, от жизни.
Кто, кто она?
«Да уж не наваждение ли, Господи помилуй?… – испуганно подумал он. – Что такое? Никогда со мной эдакого и не бывало… Господи, прости и помилуй…»
И скакали вершники, и празднично ликовали в атласном небе колокола, и чудесно пахло в морозном воздухе пирогами, и тяжело переваливался возок с одного бока на другой по ухабам непомерным…
А в церкви кончился молебен. Все, уставшие и голодные, шаркая ногами, выходили на паперть. Гриша, всё в одной рубахе и босой, одних ласково приветствовал, на других хмурился и плевался. Захар Орлик, старый слуга Матвеева, глядя на своих боярынь ласковыми, собачьими глазами, заботливо усадил их в возок.