Степная сага. Повести, рассказы, очерки

И привязывает, гад, дратву к моим усам, а потом – к двери.

Дружки его от смеха затряслись, аж захлебываются, так им потешно, что изверг придумал небывалую пытку для человека, который не пожелал стать, подобно им, фашистским прихвостнем.

Немцы тоже посмеиваются, пальцами в нашу сторону тычут, дескать, чего только эти русские дикари не отчебучат! Варвары, одним словом!

А Ржавый ни разу не осклабился. Всерьез делом занят. Только пыхтит, сморкается на меня и цедит слова сквозь зубы: «Пока не загавкаешь по-собачьи, не отвяжу, хуч до ночи».

Голос у Якова Васильевича дрогнул, и глаза подернулись маслянистой пленкой подступивших слез. На несколько минут он замолчал, промокая глаза и нос уголком махрового полотенца, попавшего под руку.

Валентин, глядя на отца, тоже пытался сдержать подступивший к горлу ком. В голове промелькнула мысль: «Хорошо, что мать к соседке посумерничать ушла. Не для женского сердца такие рассказы».

– Никогда в жизни не приходилось быть таким униженным, как тогда, – продолжил отец рассказ осевшим голосом. – Лучше бы убили, гады, чем в скотское положение человека ставить.

Деваться некуда. Стою на привязи, гляжу поверх крыши барака на небо. А оно такое же, как нынче, ясное, голубое. Кое-где облачка белокрылыми чайками летят на восток. Туда, где женка моя с детками в оккупации мается. А может, отмаялись, померли с голоду без кормильца семьи?

От таких мыслей вовсе жить не хочется в этом вонючем бараке, где вши и дизентерия, чахотка и силикоз, поголовная дистрофия, где человеческая жизнь полушки не стоит. Бывало, один гад на спор с другим гадом за миску баланды любого человека убить мог. Не днем, конечно. Принародно на такое злодейство не решались, зная, што не все за кусок хлеба душу продают. А ночью, когда хлопцы, смертельно устав на каторге в шахте, проваливались в сон, случалось, кто-то и не просыпался, посинев от удавок упырей.

Где взять силы, штобы выжить в таком аду? Токо – вспоминая все самое хорошее, самое дорогое. А что у человека есть дорогого, штоб всегда с ним было? Токо – близкие душе люди – семья, родные, друзья. Вот и все.

Гляжу на небо, на летящие по нему облака, дом родной вспоминаю, родителей, сестру, приятелей, как жену приглядел среди других заневестившихся хуторских девчат, детей наших, их потешные приключения.

И вроде как нет войны на свете, нет колючей проволоки вокруг лагеря, нет зловонного барака с парашей, нет Ржавого – садиста, которого, по всему видать, точит собственная никчемность, а он ее измывательствами над другими людьми приглушает.

Все происходящее кажется только сном, кошмарным, болезненным. Пройдет он, и сгинут все мучения, страдания и унижения…

Но налетел порыв ветра, ударил в сырые доски, резко качнул дверь. И в глазах почернело от боли. А сделать ничего не могу, токо лбом в дверь упереться, штобы ее не так сильно шатало. Ведь, если упаду, усы вместе с верхней губой на двери оставлю. И на кой ляд я их такие пышные отращивал? Куражу ради среди станичников. Вот и покуражатся теперь прихвостни фашистские в свое удовольствие!

Ишь как им смешно, што я от боли корчусь при каждом порыве ветра, слезы из глаз горошинами выкатываются!

Дунет резко ветер, и оттопыривается губа вслед за усами, обнажая стиснутые зубы. И такая боль в душе от беспомощности, что не только залаял бы, но и завыл по-собачьи.

«Гавкай, Будённый! – сипит над ухом Ржавый. – Ты меня знаешь, я не шуткую. Будешь до вечера корчиться».

«Знаю, гад, што не шуткуешь, – думаю про себя, – но ежели я тебе хоть раз поддамся, ты меня потешной собачонкой навсегда сделаешь. А для меня лучше смерть, чем срамота. Да, терпел побои. Да, греб дерьмо барачное. Но ни вам, ни хозяевам вашим не продавался. Не дождетесь моего позора!»

Когда надоела Ржавому потеха и развязал он веревки, тут я и рухнул. Взаправду упал, лишился сознания. Видать, все силы, и духовные, и физические, потратил, штоб не особачиться.

В бараке меня сосед по нарам – донецкий шахтер Семён Дубина спрашивает: «Яша, што они с тобой делали?»

А у меня верхняя губа онемела, язык не ворочается. Хочу сказать и не могу. Кое-как Семёну объяснил, што мне срочно надо сбрить усы, иначе доконают Ржавый с подельниками.

Семён позвал вечером несколько земляков. Сбрили они мои буденновские усы. Помороковали, как дальше быть. Сошлись на том, што больше нельзя мне в бараке ошиваться, охранники не отстанут, пока не прикончат. Лучше уж со своими хлопцами в шахту идти.

Яков Васильевич с грустной улыбкой подытожил рассказ:

– Так завершился период моей барачной войны с фашистами и начался шахтерский. Но об этом в другой раз поговорим. Не вышел бы весь пар в свисток!

– Узнаю бухгалтерскую жилку, – пошутил Валентин. – Будем экономить слова.

– Нет, сынок. Будем беречь силы. Они через слова тоже уходят. Бог даст, еще докончу рассказ.

Глава 10

Подарки судьбы, как и подарки природы, случаются не каждый день. Очередное утро за окнами домика Серединых рождалось долго и мучительно. Рассвет с трудом просачивался сквозь плотную мешковину серых туч. И все вокруг летницы поблекло, потеряло вчерашнюю контрастность и яркость, потонуло в мутной пелене сизого тумана.

– Наволочь нынче, – посетовала Оксана Семёновна, растапливая печь. – Тяга никудышная, никак огонь не разгорится.

– Должно быть, к дождю? С вечера стало ноги крутить, а под утро так совсем невмоготу, – отозвался Яков Васильевич, старательно растирая немеющие икры ног.

– Давай помогу, – предложил Валентин, встав со скрипучей старенькой раскладушки.

– С грехом пополам, но сам управляюсь, – ответил отец.

Он полусидел на постели, согнув ноги, и шаркал узловатыми худыми пальцами по байковым кальсонам ниже колен.

– Ты с нашатырным спиртом разотри, сынок, – посоветовала Оксана Семёновна.

– Хорошо, мам.

Валентин снял с ног отца вязаные шерстяные носки, сдвинул вверх мягкие колошины кальсон и принялся за дело с ухваткой бывалого массажиста.

– Ты не дюже усердствуй! – взмолился Яков Васильевич. – Растрясешь до смерти.

– Не переживай! Лишнее в отхожее ведро вытрясем, остальное заставим работать в нужном режиме.

– Ты заставишь! – без укора проговорил отец.

– Заставлю, заставлю. Будешь бегать. Еще как будешь! Давай другую ногу. Печет?

– Вроде теплей стало. Зараз встану. Расхожусь постепенно.

– Жаль, день сегодня не для уличных прогулок. Не то что вчера. Сырой, мрачный.

– Как в шахте, – неожиданно дополнил характеристику дню Яков Васильевич.

– Вот-вот, – подхватил Валентин, – как раз для воспоминаний о твоей шахтерской эпопее.

Он скатал в рулон свою постель и положил на материнскую кровать. Убрал раскладушку с прохода, освобождая пространство для прогулки отца.

Яков Васильевич надел вельветовые штаны, заправил их в карпетки – шерстяные носки домашней вязки. Немного погодя достал из платяного шкафа зеленый военный китель со стоячим воротником и накладными карманами на груди – популярный наряд станичников старшего поколения. Надел его, застегнув на все пуговицы и крючки. Вместо валенок обулся в просторные кожаные чирики – самодельные домашние туфли-галоши. И в этом традиционном для станичника одеянии еще больше отдалился от образа недужного старца. Как показалось сыну, отец даже меньше сутулился, чем прежде.