Стёртые буквы

Сначала Андрет думал, что, возможно, зимой их привлекут к работам в порту, в доках и на корабельных верфях, а весной, возможно, и в городе. И тогда, естественно, могла открыться возможность для побега. Какое-то время эта мысль поддерживала его. Но когда он поделился ею с более опытными товарищами, ему объяснили, что Венетта полна пришлого люда, согласного на любую работу, и труд их достаточно дешев, чтобы не обращаться за помощью к заключенным. Кроме того, пленники продолжали считаться врагами Венетты, а следовательно, при побеге они могли бы выдать Тайны торгового города. Поэтому если их и брали на работу, то предварительно либо ломали им ноги, либо выкалывали глаза, либо вырезали язык.

В темноте каземата понятия «день» и «ночь» скоро потеряли всякий смысл. Поначалу почти каждый заключенный начинал рисовать черты на стенах. Тюремщики не препятствовали этому развлечению, но вскоре сам узник начинал путаться в своих записях, смешивал свой календарь с календарями бедолаг, умерших в этой камере задолго до него, спорил с соседями, дрался, доказывая свою правоту, и в конце концов сдавался. Андрет тоже бросил бы следить за временем, и, возможно, ему стало бы от этого гораздо легче, но, к несчастью, у него перед глазами все время был иной календарь — т— календарь человеческих тел. Он видел, как те, кто попал сюда несколькими годами раньше него, худеют, даже не бледнеют, а белеют, теряют волосы и зубы, потом начинают путаться в своих воспоминаниях, забывать имена и слова из прежней жизни, потом превращаются в скрюченные скелеты, обтянутые кожей, со смешно раздутыми локтями и коленями, с гноящимися язвами в углах рта и на языке, и день за днем сидят у решетки, покачиваясь и негромко гудя, пока милосердная смерть не заберет их. Но самое страшное, он начинал замечать первые изменения и в своем теле, и пока его ум был еще достаточно ясен, чтобы понимать, к чему идет, Андрет решил вырваться из, тюрьмы.

В одной камере с ним был парень из Королевства по имени Охс, тоже из новичков, — косая сажень в плечах, пудовые кулаки и, ко всему прочему, вздорный характер. В тюрьму он попал после того, как не поладив с кем-то в родном Коровьем Броде, сбежал в Венетту, думал найти работу на корабле, но в первый же вечер сам не помнит почему подрался в кабаке и за что убил трех человек. Стражники, особенно те, которые и сами были родом из Королевства, делали для него исключение перед остальными — открыто ненавидели и никогда не упускали случая помучить.

«Отродясь ничего путного в Коровьем Броде не водилось, — говорили они, — жулье да ворье одно».

Андрета Охс недолюбливал. Впрочем, он мало кого жаловал — настолько был вспыльчив и неумен, что его терпели только из страха перед пудовыми кулаками. Охс это чувствовал и бесился еще больше.

И вот в один прекрасный день (утро, вечер или ночь) Андрет затеял с Охсом игу в камешки (кости здесь было сделать не из чего: ни мяса, ни костей, в казематах не водилось, зато камней было хоть отбавляй). Момент он выбрал удачный. Изредка заключенных приходил навестить кто-нибудь из жрецов — этот визит был актом обязательного милосердия. Вот и в этот раз в подземелье заявилась какая-то жрица, но на бедных узников она даже не взглянула — осталась поболтать со стражниками. Те явно были довольны оказанным вниманием и тоже забыли про своих подопечных.

Андрет надолго запомнил странное ощущение полета, которое посетило его тогда. Будто он был стрелой и ничего уже не надо было решать — цель высмотрена, тетива натянута и отпущена, больше от него ничего не зависит, все идет своим чередом и… какое же это облегчение! Он даЛ себя обыграть, а потом отказался платить выигрыш. Причем, отказался особо грубо и резко, заявив при этом, что Охс может намотать свое справедливое возмущение себе на рога, подтереться хвостом, засунуть его себе в глотку и наконец заткнуться — примерно то же самое, что каждый день советовали сделать Охсу стражники, от чего тот неизменно приходил в неистовство, тряс решетку и грозил обидчикам страшной смертью.

Вот и сейчас волшебные слова сработали как надо — Охс взревел и пошел убивать Андрета. Тот немного посопротивлялся — на всякий случай, чтобы пыл обиженного не угас раньше времени. Но очень скоро обнаружил, что сопротивляться уже не может, и, более того, каждый пинок противника на шаг приближает его, Андрета, к полной и безграничной свободе. Он и сам не знал, чем собственно должно было закончиться его предприятие: то ли его, избитого, отправят умирать в барак на задний двор, где по крайней мере есть окна (ему рассказывали, что такое случалось), то ли все решится прямо здесь и сейчас. Судя по тому, что тюремщики лишь на мгновение повернули головы в их сторону и тут же возобновили прерванный разговор, второе было вероятнее. К слову, сегодня тюремщики были тоже из людей Королевства и, как заметил Андрет, ни уроженцы Божьего Носа, ни выходцы из Коровьего Брода не пользовались у них особой любовью… Но тут мучения Андрета прервались самым неожиданным образом. Звякнула решетка, и в подземелье раздался голос:

— Эй, голубчики, вы что, уснули? Тут мое имущество портят, а вы стоите! Я вам знаете какой счет выставлю за такие дела?!

Хотя к Охсу непосредственно не обращались, он испуганно отпрянул в сторону и встал в стойку, готовый встретить нового врага, — голос разрезал воздух, как хлыст, и было ясно, что его владелец настроен весьма решительно.

Андрет сумел повернуть голову и увидел в коридоре рядом с тюремщиками растрепанную женщину в темной одежде — ту самую жрицу, которая только что мирно любезничала со стражниками, а теперь вдруг ощерилась, как рассерженная кошка. Даже сквозь розовый туман, застилавший глаза, он смог разглядеть, что она чудовищно некрасива: острый выдающийся вперед подбородок, длинный нос — все это бросалось в глаза и оставляло отталкивающее впечатление.

'— Зовите начальника караула, — сказала женщина, обращаясь к тюремщикам. — У меня вот тут бумага для него. А ты, зверюга, — она подошла к решетке и заглянула Охсу в глаза снизу вверх, но без малейшего страха и неуверенности, — запомни, пожалуйста, вот это, что лежит сейчас на полу, — мое, и не вздумай больше его трогать.

Охс хоть и был свиреп и вспыльчив, но, как выяснилось, прекрасно подчинялся прямым командам. Он отошел к стене, тяжело дыша, с ненавистью глядя на Андрета.

Один из тюремщиков и в самом деле сбегал за начальником караула, тот явился, изучил представленную женщиной бумагу, покивал, пожал плечами, и по его распоряжению Андрета выволокли в коридор, оттеснив всех прочих заключенных к дальней стенке.

Женщина подошла ближе, и критически хмыкнула, осматривая свое «имущество». Она что-то ему сказала — длинная звонкая трель, из которой Андрет не понял ни слова, так говорили за перевалом, в Мешке. Андрет за время своего сидения в подвале научился разбирать несколько слов венеттского языка, но диалект городов Мешка был для него совершенно не доступен, и уж тем более здесь и сейчас. Поэтому он только закрыл глаза и покачал головой. Женщина поняла, в чем дело, и перешла на язык Королевства.

— Ты ходить можешь, — скорее приказала, чем спросила она. — Тогда пошли отсюда.

После таких слов Андрету ничего другого не оставалось, и он поднялся на ноги. Как ни странно, но ходить он действительно мог — видимо, все произошло слишком быстро, и Охс не успел как следует отделать его. Разумеется, тело болело, а рот был полон крови, но женщина уже отвернулась от него и уверенно пошла к выходу, и Андрет, не оглядываясь ни на тюремщиков, ни на товарищей по несчастью, заковылял следом.

Ему пришлось одолеть лестницу в пару сотен ступеней, где-то на середине он думал, что вот-вот оступится, скатится вниз и останется лежать там навсегда. Но женщина шла, не оборачиваясь, а там, наверху был свет, и Андрет, ухватившись за перила, буквально пополз вперед.

Свет обрушился на него, как удар Охсова кулака. В последний раз Андрет видел солнце пасмурным осенним вечером, а сейчас был ослепительный летний день, они стояли на белоснежной мраморной террасе дворца Торгового совета, впереди на площади бил, искрясь тысячей радуг, фонтан, и смеющаяся русалка подбрасывала вверх своего младенца. Еще дальше, за торговыми рядами, сверкало море. И… иперед Андретом лежала еще одна лестница. Тоже беломраморная, казавшаяся неимоверно крутой и скользкой. Однако он уже понял, что останавливаться нельзя, ухватился, зажмурил глаза и принялся осторожно сползать вниз.