Стихотворения 1859–1860 гг.

Упоение

Взором твоим я утешен, Жадно смотрю тебе в очи; С блеском полудня в них смешан Мрак соблазнительной ночи. Пью я блаженство и муку, Слушая детский твой лепет; Страстно схватив твою руку, Чувствую жар я и трепет; Вырваться сердце готово; Грудь и томится и млеет; Хочется вымолвить слово: Сохнет язык и немеет. Нету ни воли, ни силы! Нет ни мольбы, ни заклятий! Мертвый – хочу из могилы Кинуться в пламень объятий

В музеуме скульптурных произведений

Ага! – Вы здесь, мои возлюбленные боги! Здорово, старики – сатиры козлогноги И нимфы юные! Виновник нежных мук — Амур – мальчишка, здесь, прищурясь, держит лук И верною стрелой мне прямо в сердце метит, Да нет, брат, опоздал: грудь каменную встретит Стрела твоя; шалишь!.. над сердцем старика Бессильна власть твоя. Смеюсь исподтишка Коварным замыслам. – А, это ты Венера! Какая стройность форм, гармония и мера! Из рук божественных одною грудь прикрыв, Другую наискось в полтела опустив, Стоишь, богиня, ты – светла, лунообразна; И дышишь в мраморе всей роскошью соблазна; А там – в углу, в тени – полуземной урод Любуется тобой, скривив беззубый рот, А позади тебя, с подглядкой плутоватой, Присел на корточки – повеса – фавн мохнатый. А тут крылатые, в гирлянду сплетены Малютки, мальчики, плутишки, шалуны: Побочные сынки! прелюбодейства крошки! Ручонки пухлые и скрюченные ножки, Заброшенные вверх. – Задумчиво поник Здесь целомудрия богини важный лик; Смотрю и думаю, – и все сомненья боле: Не зависть ли уж тут! Не девство поневоле! Вот нимфы разные от пиндовых вершин: Та выгнутой рукой склоняет свой кувшин И льет незримою, божественную влагу; Та силится бежать – и замерла – ни шагу! Страсть догнала ее… Противиться нельзя! Покровы падают с плеча ее скользя, И разъясняются последние загадки, — И мягки, нежны так одежд упавших складки, Что ощупью рукой проверить я хочу, Не горный ли виссон перстами захвачу; Касаюсь: камень, – да!.. Нет все еще немножко Сомнительно. – А как прелестна эта ножка! Коснулся до нее, да страх меня берет… Вот – вижу – Геркулес! Надулись мышцы, жилы; Подъята палица… Я трус; громадной силы Боюсь: я тощ и слаб – итак, прощай, силач, Рази немейских львов! А я вприпрыжку, вскачь Спешу к другим. Прощай! – А! Вот где, вот Приманка!.. Сладчайшим, крепким сном покоится вакханка; Под тяжесть головы, сронившей вязь венка, В упругой полноте закинута рука; В разбросе волосы объемлют выгиб шеи И падают на грудь, как вьющиеся змеи; Как в чувственности здесь ваятель стал высок! Мне в мраморе сквозит и кровь, и гроздий сок. А вот стоят в кусках, но и в кусках велики, Священной пылью лет подернуты антики: Привет вам, ветхие! – Кто ж это, кто такой Стоит без головы, с отшибленной рукой? У тех чуть держатся отшибленный ноги; Там – только торс один. Изломанные боги! Мы сходны участью: я тоже изможден, Расшиблен страстию и в членах поврежден; Но есть и разница великая меж нами: Все восхищаются и в переломке вами, Тогда как мне, – Увы! – сужден другой удел: Не любовались мной, когда я был и цел. И ты, Юпитер, здесь. Проказник! Шут потешник! Здорово, старый бог! Здорово, старый грешник! Здорово, старый чорт! – Ишь как еще могуч Старинный двигатель молниеносных туч! Охотник лакомый, до этих нимф прелестных! Любил земное ты и в существах небесных. Досель еще на них ты мечешь жадный взгляд. Я знаю: ты во всех был превращаться рад Для милых – в лебедя, что верно, помнит Леда, Где надо – в юношу, в орла – для Ганимеда, И высунув рога и утучнив бока, Влюбленный ты мычал и в образе быка; Бесстыдник! Посмотри: один сатир нескрытно Смеется над тобой так сладко, аппетитно (Забыто, что в руках властителя – гроза), Смеется он; его прищурились глаза, И расплылись черты так влажно, шаловливо, В морщинке каждой смех гнездится так игриво, Что каждый раз, к нему едва оборочусь, — Я громко, от души, невольно засмеюсь. Но – мне пора домой; устал я ноют ноги… Как с вами весело, о мраморные боги!

Люцерн

Дыша безмятежно и мерно, Храня светло – зеркальный вид, Под сению башен Люцерна Зеленое озеро спит. Блестят его струек узоры, Светла его мелкая рябь, И нежит и радует взоры Его изумрудная хлябь, И складки как тонко рядами Бегут по утоку воды, Как будто бы ангел перстами Ведет этих складок ряды; И крытые дымкой тумана При озере этом стоят Два крепких земных великана; То – Риги – гора и Пилат. Меж ними, в пучину эфира, В его лучезарную высь Громады альпийского мира Могучей семьей вознеслись. Та – острой подобная крыше, Та – словно с аркадами мост. Идут они выше и выше, Как будто на спор вперерост, И гнутых и ломаных линий Волшебный, картинный надрез Подходит в дали темно-синей Под купол бездонных небес. Чем дальше – тем больше означен Их очерк; их дымчатый вид Чем дальше, тем больше прозрачен И с небом загадочно слит. Иные, средь гордого взбега Сияя денницы в лучах, Покровы из вечного снега Несут на широких плечах; И снег так легко разметался, Так бережно лег на хребты, Как будто измять их боялся Святых изваяний черты. А те – облаками пушатся И дымно парят в вышине, Как будто кадильно курятся В безмолвной молитве оне. И с ними молюсь я умильно И с ними тону в небесах, И крупные слезы обильно В моих накипают глазах. Для чувства ищу выражений И слов… Но одетый в лучи Природы невидимый гений Мне шепчет: не порти! молчи!

Чортов мост

Страшно! Небо мглой объято, И скала скалу гнетет. Меж скалами круто сжата Хлещет пена водоската, Прыщет, воет и ревет. Ветер рвет в ласкутья ризу, Что туман горам соткал; Я леплюсь по их карнизу, Тучи сверху, тучи снизу, Сверху, снизу – ребра скал Муза! Дай мне голос барда — Голос в божью высоту! Я без крыл здесь на лету: Я – на высях Сен-Готарда, Я – на Чортовом мосту!

Ночью

Ночь темна и тепла; Благодатная мгла На долины легла. Горы в дымке ночной Восстают предо мной Необъятной стеной. Вышина! Тишина! Люди… Ночь их полна Обаянием сна. Но где шум их заглох, — Принимают мой вздох И природа и бог.

Утром

Солнечный свет, как сквозь сито просеян, Сыплет мелко сквозь частые ветки, И на тропинку мне падают с неба Светлые сетки и темные сетки: Словно опутан, иду я. Прохладно. В чаще сокрытая птичка щебечет, И ручеек через камешки змейкой Вьется и шопотно что – то лепечет. Так хорошо тут. Отрадная свежесть Льется и в грудь мне и, кажется, в душу… Так и боюсь я, что грешным дыханьем Чистого утра святыню нарушу.

Добрый совет

Что думать? Покоряйся, Лиза, участи своей! Время дорого: решайся Выйти замуж поскорей! Благо, есть жених маститый. Старым смотрит он хрычом; Он подагрик знаменитый И разбит параличом. Он восторгам не научит, Но, по – старчески любя, Ведь не долго ж он помучит Дряхлой нежностью тебя. А пока на ладан дышит, Скорчен жизненным трудом, В дар тебе он свой запишет Трехэтажный славный дом. Ты ж свой жар, которым пишешь, В благодарность обратя, В дар ему свое запишешь Богом данное дитя. И старанья, и участья Твоего приемля плод, Он от радости и счастья К разрушенью вмиг пойдет, И умрет, оставив пряжку — Знак служебной чистоты, И за мертвого бедняжку Пенсион получишь ты. И за сборной колесницей Ты пойдешь – хвала творцу! — Интересною вдовицей: Траур так тебе к лицу!

Все люди

Все люди, люди, человеки! А между тем и в нашем веке, В широкой сфере естества, Иной жилец земли пространной Подчас является нам странной Ходячей массой вещества. Проводишь в наблюденьях годы И все не знаешь, как расчесть: К которому из царств природы Такого барина отнесть? Тут есть и минерала плотность, И есть растительность – в чинах, И в разных действиях – животность, И человечность – в галунах. Не видно в нем самосознанья; Он только внешность сознает: С сознаньем чина, места, званья Он смотрит, ходит, ест и пьет. Слова он внятно произносит, А в слове мысли нет живой, — И над плечами что – то носит, Что называют «головой», И даже врач его клянется В том честью званья своего, Что нечто вроде сердца бьется Меж блях подгрудных у него, Что все в нем с человеком схоже… А мы, друзья мои, вздохнем И грустно молвим: боже! боже! Как мало человека в нем!

Светлые ночи

Не все – то на севере худо, Не все на родном некрасиво: Нет! Ночь наша майская – чудо! Июньская светлая – диво! Любуйтесь бессонные очи! Впивайтесь всей жадностью взгляда В красу этой северной ночи! Ни звезд, ни луны тут не надо. Уж небо заря захватила И алые ленты выводит, И, кажется ночь наступила, И день между тем не проходит. Нет, он остается, да только Не в прежнем пылающем виде: Не душен, не жгуч, и нисколько Земля от него не в обиде. Он долго широким разгаром В венце золотом горячился, Да, видно, уж собственным жаром И сам наконец утомился. Не стало горячему мочи: Он снял свой венец, распахнулся, И в ванну прохладную ночи Всем телом своим окунулся, — И стало не ярко, не мрачно, Не день и не темень ночная, А что – то, в чем смугло – прозрачно Сквозит красота неземная. При свете, проникнутом тенью, При тени пронизанной светом, Волшебному в грезах виденью Подобен предмет за предметом. Весь мир, от (вчера) на (сегодня) Вскрыв дверь и раскинув ступени, Стоит, как чертога господня, Сквозные хрустальные сени.

Ты мне все

Воздуха чистого в легком дыхании Мне твоей поступи веянье слышится; На море, белой волны колыхании Все мне волна твоих персей колышется, Тополя стройного в лиственном шелесте Чудится топот твой нежный, таинственный, — В целой природе твои только прелести Я созерцаю, о друг мой единственный. Ты – мое сердце в полудне высокое, Месяц серебряный, звездочка скромная; Ты – моя радость и горе глубокое, День мой блестящий и ночь моя темная.

Песня

Ох, ты – звездочка моя ясная! Моя пташечка сизокрылая! Дочь отецкая распрекрасная! Я любил тебя, моя милая. Но любовь моя сумасбродная, Что бедой звалась, горем кликалась, Отцу – батюшке неугодная, — Во слезах, в тоске вся измыкалась. Где удачу взять неудачному? Прировняется ль что к неровному? Не сошлись с тобой мы по – брачному И не сведались по – любовному. Суждена тебе жизнь дворцовая, Сребром – золотом осиянная; А моя судьба – ох! – свинцовая Моя долюшка – оловянная. Серебро твое – чисто золото Не пошло на сплав свинцу – олову. Дума черная стуком молота Простучала мне буйну голову И я с звездочкой моей яркою, С моей пташечкой сизокрылою Разлучась, пошел – горькой чаркою Изводит мою жизнь постылую.

Сон

И жизнью, и собой, и миром недоволен, Я весь расстроен был, я был душевно болен, Я умереть хотел – и, в думы был углублен, Забылся, изнемог – и погрузился в сон. И снилось мне тогда, что, отрешась от тела И тяжести земной, душа моя летела С полусознанием иного бытия, Без форм, без личного исчезнувшего «я», И в бездне всех миров, – от мира и до мира — Терялась вечности в бездонной глубине, Где нераздельным все являлось ей вполне; И стало страшно ей, – и, этим страхом сжата, Она вдруг падает, вновь тяжестью объята, На ней растет, растет телесная кора, Паденье все быстрей… Кричат: «Проснись! пора!» И пробудился я, встревоженный и бледный, И как был рад, как рад увидеть мир свой бедный!