Стихотворения и поэмы (основное собрание)

безмолвно, с воробьем на голове.

Сад выглядит, как помесь Пантеона

со знаменитой "Завтрак на траве".

IV

Красавица, которую я позже

любил сильней, чем Босуэла -- ты,

с тобой имела общие черты

(шепчу автоматически "о, Боже",

их вспоминая) внешние. Мы тоже

счастливой не составили четы.

Она ушла куда-то в макинтоше.

Во избежанье роковой черты,

я пересек другую -- горизонта,

чье лезвие, Мари, острей ножа.

Над этой вещью голову держа,

не кислорода ради, но азота,

бурлящего в раздувшемся зобу,

гортань... того... благодарит судьбу.

V

Число твоих любовников, Мари,

превысило собою цифру три,

четыре, десять, двадцать, двадцать пять.

Нет для короны большего урона,

чем с кем-нибудь случайно переспать.

(Вот почему обречена корона;

республика же может устоять,

как некая античная колонна).

И с этой точки зренья ни на пядь

не сдвинете шотландского барона.

Твоим шотландцам было не понять,

чем койка отличается от трона.

В своем столетьи белая ворона,

для современников была ты блядь.

VI

Я вас любил. Любовь еще (возможно,

что просто боль) сверлит мои мозги,

Все разлетелось к черту, на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно

с оружием. И далее, виски:

в который вдарить? Портила не дрожь, но

задумчивость. Черт! все не по-людски!

Я Вас любил так сильно, безнадежно,

как дай Вам бог другими -- -- -- но не даст!

Он, будучи на многое горазд,

не сотворит -- по Пармениду -- дважды

сей жар в груди, ширококостный хруст,

чтоб пломбы в пасти плавились от жажды

коснуться -- "бюст" зачеркиваю -- уст!

VII

Париж не изменился. Плас де Вож

по-прежнему, скажу тебе, квадратна.

Река не потекла еще обратно.

Бульвар Распай по-прежнему пригож.

Из нового -- концерты за бесплатно

и башня, чтоб почувствовать -- ты вошь.

Есть многие, с кем свидеться приятно,

но первым прокричавши "как живешь?"

В Париже, ночью, в ресторане... Шик

подобной фразы -- праздник носоглотки.

И входит айне кляйне нахт мужик,

внося мордоворот в косоворотке.

Кафе. Бульвар. Подруга на плече.

Луна, что твой генсек в параличе.

VIII

На склоне лет, в стране за океаном

(открытой, как я думаю, при Вас),

деля помятый свой иконостас

меж печкой и продавленным диваном,

я думаю, сведи удача нас,

понадобились вряд ли бы слова нам:

ты просто бы звала меня Иваном,

и я бы отвечал тебе "Alas".

Шотландия нам стлала бы матрас.

Я б гордым показал тебя славянам.

В порт Глазго, караван за караваном,

пошли бы лапти, пряники, атлас.

Мы встретили бы вместе смертный час.

Топор бы оказался деревянным.

IX

Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг

сражения. "Ты кто такой?" -- "А сам ты?"

"Я кто такой?" -- "Да, ты".
– - "Мы протестанты".

"А мы -- католики".
– - "Ах, вот как!" Хряск!

Потом везде валяются останки.

Шум нескончаемых вороньих дрязг.

Потом -- зима, узорчатые санки,

примерка шали: "Где это -- Дамаск?"

"Там, где самец-павлин прекрасней самки".

"Но даже там он не проходит в дамки"

(за шашками -- передохнув от ласк).

Ночь в небольшом по-голливудски замке.

Опять равнина. Полночь. Входят двое.

И все сливается в их волчьем вое.

X

Осенний вечер. Якобы с Каменой.

Увы, не поднимающей чела.

Не в первый раз. В такие вечера

всё в радость, даже хор краснознаменный.

Сегодня, превращаясь во вчера,

себя не утруждает переменой

пера, бумаги, жижицы пельменной,

изделия хромого бочара

из Гамбурга. К подержанным вещам,

имеющим царапины и пятна,

у времени чуть больше, вероятно,

доверия, чем к свежим овощам.

Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете

в посадском, молью траченом жакете.

XI

Лязг ножниц, ощущение озноба.

Рок, жадный до каракуля с овцы,

что брачные, что царские венцы

снимает с нас. И головы особо.

Прощай, юнцы, их гордые отцы,

разводы, клятвы верности до гроба.

Мозг чувствует, как башня небоскреба,

в которой не общаются жильцы.

Так пьянствуют в Сиаме близнецы,

где пьет один, забуревают -- оба.

Никто не прокричал тебе "Атас!"

И ты не знала "я одна, а вас...",

глуша латынью потолок и Бога,

увы, Мари, как выговорить "много".

XII

Что делает Историю?
– - Тела.

Искусство?
– - Обезглавленное тело.

Взять Шиллера: Истории влетело

от Шиллера. Мари, ты не ждала,

что немец, закусивши удила,

поднимет старое, по сути, дело:

ему-то вообще какое дело,

кому дала ты или не дала?

Но, может, как любая немчура,

наш Фридрих сам страшился топора.

А во-вторых, скажу тебе, на свете

ничем (вообрази это), опричь

Искусства, твои стати не постичь.

Историю отдай Елизавете.

XIII

Баран трясет кудряшками (они же

– - руно), вдыхая запахи травы.

Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.

В тот день их речи были таковы:

"Ей отрубили голову. Увы".

"Представьте, как рассердятся в Париже".

"Французы? Из-за чьей-то головы?

Вот если бы ей тяпнули пониже..."