Стихотворения и поэмы (основное собрание)

<1988>

– ----------------

x x x

Сюзанне Мартин

Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне

"Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене.

Тая в стакане, лед позволяет дважды

вступить в ту же самую воду, не утоляя жажды.

Восемь лет пронеслось. Вспыхивали, затухали

войны, рушились семьи, в газетах мелькали хари,

падали аэропланы, и диктор вздыхал "о Боже".

Белье еще можно выстирать, но не разгладить кожи

даже пылкой ладонью. Солнце над зимним Римом

борется врукопашную с сизым дымом;

пахнет жженым листом, и блещет фонтан, как орден,

выданный за бесцельность выстрелу пушки в полдень.

Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинуть

с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть

в ней, выходящей из города, переходящей в годы

в погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.

Жизнь без нас, дорогая, мыслима -- для чего и

существуют пейзажи, бар, холмы, кучевое

облако в чистом небе над полем того сраженья,

где статуи стынут, празднуя победу телосложенья.

18 января 1989

– ----------------

Выступление в Сорбонне

Изучать философию следует, в лучшем случае,

после пятидесяти. Выстраивать модель

общества -- и подавно. Сначала следует

научиться готовить суп, жарить -- пусть не ловить -

рыбу, делать приличный кофе.

В противном случае, нравственные законы

пахнут отцовским ремнем или же переводом

с немецкого. Сначала нужно

научиться терять, нежели приобретать,

ненавидеть себя более, чем тирана,

годами выкладывать за комнату половину

ничтожного жалованья -- прежде, чем рассуждать

о торжестве справедливости. Которое наступает

всегда с опозданием минимум в четверть века.

Изучать труд философа следует через призму

опыта либо -- в очках (что примерно одно и то же),

когда буквы сливаются и когда

голая баба на смятой подстилке снова

дл вас фотография или же репродукция

с картины художника. Истинная любовь

к мудрости не настаивает на взаимности

и оборачивается не браком

в виде изданного в Гёттингене кирпича,

но безразличием к самому себе,

краской стыда, иногда -- элегией.

(Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,

солдаты возвращаются с песнями из борделя,

дождь -- единственное, что напоминает Гегеля.)

Истина заключается в том, что истины

не существует. Это не освобождает

от ответственности, но ровно наоборот:

этика -- тот же вакуум, заполняемый человеческим

поведением, практически постоянно;

тот же, если угодно, космос.

И боги любят добро не за его глаза,

но потому что, не будь добра, они бы не существовали.

И они, в свою очередь, заполняют вакуум.

И может быть, даже более систематически,

нежели мы: ибо на нас нельзя

рассчитывать. Хотя нас гораздо больше,

чем когда бы то ни было, мы -- не в Греции:

нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.

Изучать философию нужно, когда философия

вам не нужна. Когда вы догадываетесь,

что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь

связаны между собою, и более тесным образом,

чем причины и следствия, чем вы сами

с вашими родственниками. И что общее

у созвездий со стульями -- бесчувственность, бесчеловечность.

Это роднит сильней, нежели совокупление

или же кровь! Естественно, что стремиться

к сходству с вещами не следует. С другой стороны, когда

вы больны, необязательно выздоравливать

и нервничать, как вы выглядите. Вот что знают

люди после пятидесяти. Вот почему они

порой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.

март 1989

– ----------------

На столетие Анны Ахматовой

Страницу и огонь, зерно и жернова,

секиры острие и усеченный волос -

Бог сохраняет все; особенно -- слова

прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,

и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,

затем что жизнь -- одна, они из смертных уст

звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моря

за то, что их нашла, -- тебе и части тленной,

что спит в родной земле, тебе благодаря

обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

июль 1989

– ----------------

Памяти Геннадия Шмакова

Извини за молчанье. Теперь

ровно год, как ты нам в киловаттах

выдал статус курей слеповатых

и глухих -- в децибелах -- тетерь.

Видно, глаз чтит великую сушь,

плюс от ходиков слух заложило:

умерев, как на взгляд старожила -

пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,

резонеру, сверчку, черноусу,

ощущавшему даже страну

как безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,

в дебрях северных мерзнувший эллин,

жизнь свою, как исписанный лист,

в пламя бросивший, -- будь беспределен,

повсеместен, почти уловим

мыслью вслух, как иной небожитель.

Не сказать "херувим, серафим",

но -- трехмерных пространств нарушитель.

Знать теперь, недоступный узде

тяготенья, вращению блюдец

и голов, ты взаправду везде,

гастроном, критикан, себялюбец.

Значит, воздуха каждый глоток,

тучка рваная, жиденький ельник,