Стихотворения и поэмы

1928

Зима

Отзвенели веселые песни На зеленом просторном лугу. По сугробам, залегшим, как плесень, Раскружился метельный разгул. О, зима! Ты спускаешься наземь Непреклонна, буйна и легка... Над землей, одичалой от грязи, Ты свои расстилаешь снега. Еще нежны снежинки, как звезды, Еще смутны и хрупки, как грусть, Но свинцовые тучи и воздух Заучили метель наизусть. Хороши огневые закаты В снеговом изумрудном огне, Когда сумерки сгустком мохнатым Загудят на уснувшей земле.

1928

Ударный манифест

По сети густой объективных причин, по срывам и левым и правым мы ладим удары, мы властно кричим: «Поправим! Направим! Исправим!» Но часто по-старому рубит рука застывшую глыбу прорыва, и только хранит протокола строка великие наши порывы. И цифры обыденных сводок грозят покоем губительно-чинным, и кто-то опять прикрывает глаза стеклом объективной причины. Товарищи! В бури, и ночи, и дни попробуем силы утроить. Давайте по-своему время ценить, работу по-своему строить. Мы можем и отдых любить и встречать, но только подсчетом разведав, чтоб каждый рабочий отколотый час был часом рабочей победы. Чтоб звоном текло напряженье труда в горячие времени ливни. По глыбе прорыва настроим удар, по стеклам причин объективных! И я поднимаю стихов голоса, в них бодрость, и разум, и чуткость, за двадцать четыре ударных часа, без устали движущих сутки! За ломку прорывов, причин и преград, за темп, не изведанный в мире, за стойкость большую ударных бригад и за пятилетку в четыре. Товарищи! В бури, и ночи, и дни и бодрость и силы утроим, и время по-своему будем ценить, работу по-лучшему строить. Не бросим ни часа, ни шагу назад, а главное — твердость и стойкость, пока не придется когда-то сказать: «До срока закончена стройка!»

1930

Октябрьское слово

Приветственным словом лаская Пути наших дней и работ, Сегодня страна — мастерская, Встает на проверку, на смотр. Мы строим и жизнь, и заводы, Но, память о битвах храня, Не скинем с плеча и в работе Винтовочного ремня. И в будничных темпах и звонах, В рабочем поту и пыли Мы строимся часто в колонны Привычку борьбы закалить. И все это Верно недаром, — Чтоб, ненавистью накалясь, Антанта кровавым пожаром Не вздыбила наши поля. И чтобы Октябрьскую радость, Терпения тишь издержав, Правительственной канонадой Не выбила свора держав. Мы ценим И труд, и затишье. И все-таки, Если огнем И порохом Ветры задышат, Победу мы силой возьмем. Пока же С учебным задором Мы слышим, ровняя свой шаг, Из-за морей и пригорий Запевы рабочих атак. Мы слышим — Ломаются цепи — И, слыша, Набатом зовем: — Ломайте и стройтесь под крепи, Под россыпью наших знамен. И главное — песня и бодрость. И главное — крепкий удар, И главное — Ровная твердость В размеренных темпах труда!»

1930

Слово второй годовщины

1 Эпоха грохочет Развернутым строем Гудками заводов, Лесами построек. Пожарами плавок встают вечера, Конвейером грохают полдни, И песни, которые пелись вчера, Другими побиты сегодня. Мы юность эпохи несем на плечах И так вырастаем в рабочем просторе, Что просится каждый обыденный час На красную доску истории. 2 Рассвет идет С нагорных горизонтов, Высокогрудных, каменных, крутых, Рассвет идет В разгаре трудофронта Думпкарами раздробленной руды. Чтоб домны В беспростоечном разгоне, Проектные наметки перегнав, Стране давали Встречным эшелоном Проверенные тонны чугуна. Борьба идет Неудержимо, круто За каждый шаг, За каждый час и день, За качество Истраченной минуты, За качество Металла и людей. И все товарищи По слаженной работе По-новому взялись Историю создать. На всех ответственных Больших постах завода Стоят водителями Лучшего труда. Цеха вырастают упрямей, стройней Героикой песен, героикой дней, Шеренги героев рождая в стране, Путем большевистских разведок. И это ложится в газетной строке, Хорошею песней родится в строке, Великою славой грохочет в строке, Историей верной победы, Которая, вся Рассказавшись в заметке, Газетным листом Отправляясь в поход, Организаторам пятилетки Себя умножает В процентах работ. 3 Сегодня Газетой, окрепшей в борьбе, Пусть строки пройдут Юбилейным парадом, Живою историей Наших побед, Побед комсомольских отрядов, Чтоб завтра Дорогою третьего года Ударнее биться В ударное время За комсомольскую Мощность завода.

1932

Эти годы

Так и скажем... Это мы впервые За размах лопат и топоров Поднимали песни боевые Над землей палаток и костров. И стоим, не отступив ни разу, Под стальными крышами цехов Смирно! По военному приказу Нашей партии большевиков. Снова поднята заря, как знамя, И гремит Магнитная гора, На земле, над городом, над нами Звезды пятилетия горят. Молодость, по твердому настилу Этих дней, идущих без числа, Сколько ты знамен переносила, Штурмовых недель перенесла! Никогда вовеки не забудем, Только рассказать не хватит сил, Если о какой-нибудь минуте Разговоров будет на часы. Если эти годы не напрасно Назовем, победу заслужив, Грозным боем не на жизнь, а на смерть, Боем, открывающимся в жизнь. Снимем шапки молча по закону, Вспомним снова тридцать первый год, Сердце Михаила Крутякова, Кровью приказавшее: — Вперед! Пусть знамена падают поклоном, По стране товарищи встают, Легкие гармоники райкомов Песню похоронную поют. Пусть знамена зорями взовьются, Как цеха, как трубы, этажи. На земле во славу революции Песня запевается про жизнь. Снова поднята заря, как знамя. И гремит Магнитная гора, На земле, над городом, над нами Звезды пятилетия горят — Это значит: гром над миром бродит И встает на долгие года На стальных позициях завода Диктатура нашего труда.

1934

По земле бредет зверь

Крепкожильное отродье волка с бешеною сукой, на полях хлеба сжигая, в реках воды отравив, ты бредешь по белу свету и столапый и сторукий, по колена и по локти в неоплаканной крови. Ты бредешь по миру в полночь, в полдень ты бредешь под тучей, обнажив на страшной морде, опалив огнем атак, припеченные железом лапы черные, паучьи — клейма псарни Нюрнберга, клейма бешеных собак. Дети Африки сыпучей шли к шакальим стаям горным, жены Африки горючей насмерть падали у скал. С хрипом Африка сжимала перерезанное горло, к перерезанному горлу ты всей пастью припадал. Обнажив ножи косые воспаленными руками, сторожа твоих застенков в полночь Тельмана вели... И о том гремели волны, и о том гудели камни, ты дрожал во всех засадах городов своей земли. Ты глядишь багровым глазом (так багровы рты орудий) на страну, которой в песнях славой вечною греметь, где окованы ворота, где б тебя казнили люди, что стоят у карты мира в красном каменном Кремле. И тебе с восходом мнится, и тебе с закатом снится, что идешь, расставив лапы (где ни ступишь — там иди), от границы белорусской, от украинской границы, по сердцам московских парней, по моей идешь груди. Так велит твой голос крови, закипавшей ядом в ранах всех убийц и всех бандитов, снятых замертво с осин, — королей всемирной биржи с браунингами в карманах, поклонявшихся обрезу кулаков всея Руси... Перед боем, перед боем замолчали пулеметы. Не спеша двенадцать залпов на Москве куранты бьют, на разведку из Мадрида вылетают самолеты, на мадридских бастионах осажденные поют. Реки Азии краснеют боевыми рубежами, африканские разведки свищут птицами в горах, на портовых батареях люди пушки заряжают, открываются бойницы на осадных крейсерах. Ночь стоит над городами, на крутых бессонных тропах... Вот встает в темнице Тельман, в кандалах ладони сжав... Задыхается Европа, и летит сквозь все преграды телеграмма о тревоге коммунистам всех держав. Я клянусь великой клятвой перед всей моей страною, пусть к тебе приходит клятва, непреклонна и строга, сквозь железные границы, сквозь фашистские конвои, дорогой, далекий Тельман — пленник лютого врага. Я клянусь тебе сердцами парней русских, парней венских, парней гамбургских, мадридских, честных парней всей земли, у кого начало силы, у кого начало песни, у кого отцы по жизни вместе с Лениным прошли. Я клянусь: в минуту боя, под огнем, свинцом и сталью жить! В упор под зверьим взглядом умирающим, но жить. Не жалеть последней пули, не жалеть штыка, а если раздробится штык, — прикладом, сталью кованным, добить.

1936

Стихи о далеких битвах

1 За счастье и за мир родного края и мне пора бы с братьями в строю, оружие в руках своих сжимая, с врагом заклятым встретиться в бою. ...Но далеко колышутся знамена, друзья мои идут в смертельный бой... И в чутких снах долины Оймякона отгул боев я слышу над собой. И в нетерпенье, радостей не зная, всё жду я, сокол, скованный кольцом, — когда же мне страна моя родная прикажет встать и назовет бойцом. 2 В неистовых болях, в несносной тоске, и днем мне и ночью не спится, дышу я, как рыба на жарком песке, на койке полярной больницы. И вижу вдали — в полумгле голубой над родиной тучи, на родине бой. В огне золотые мои города, поля мои дымом повиты, от тихого Дона до невского льда в громах не кончаются битвы. И снова в атаку, штыками грозя, червонные звезды проносят друзья. Родные, с кем рос я, работал и жил, заводы и станции строя, с кем русых, веселых девчонок любил, смеясь и страдая порою. И мнится, что я за бойцами иду, повязки, как цепи, срывая в бреду. Кричу я, за строем бросаясь скорей: — Я с вами, я с вами, ребята! Я долго бежал от полярных морей... Я друг ваш, а стану за брата... Святое молчанье пред битвой храня, бойцы, улыбаясь, встречают меня. На каске звезда горяча, горяча... От тяжести голову кружит, железною ношей на тонких плечах мое огневое оружие. От боли шатаясь, с бойцами иду, повязки, как цепи, срывая в бреду. 3 Боюсь я, что поздно свобода придет... Растает на реках расколотый лед, раскроют ворота и скажут: — Иди! И счастье и слава твои впереди... Приду я в Россию. Утихла гроза. Навстречу мне женка прищурит глаза: — Здорово, соколик! Здорово, мой свет! А где ты, соколик, шатался сто лет? Друзья твои прямо прошли сквозь войну и кровью своей отстояли страну. Им вечная слава, почет без конца, а ты, как бродяга, стоишь у крыльца... Обижусь на женку, как сыч, загрущу, по старым квартирам друзей поищу. — Ни за что, ни про что попал я в беду, откройте, ребята, я еле бреду. В груди пересохло, и в горле печет... Но вижу в друзьях я большой недочет. Растут незабудки на бровках могил. А я вас, ребята, как братьев, любил. До синих цветов припаду головой, а мертвые спросят: — Зачем ты живой? Ты, видно, в боях не стоял до конца, что сердце свое уберег от свинца? Стучит твое сердце набатом в груди, оставь нас, товарищ... Прощай и иди!.. Повсюду, повсюду бушует молва, как немцев грозою разила Москва, горел Севастополь и Киев страдал. Шумят, вспоминая бои, города... Гудят города день и ночь напролет, В ожогах и ранах пирует народ. Отставив винтовки, надев ордена, бойцы отдыхают за чаркой вина. Мне скажут: — Куда ты идешь, нелюдим? Садись-ка за стол, посидим — подымим. Ты выпей вина да похвастай, где был, незваных гостей по-хозяйски ли бил? Иль с неба, иль с тылу, иль запросто в лоб заморскую сволочь вгонял ты во гроб?.. ...Мне пир как похмелье, минута что год, и хлеб словно камень, и хмель не берет... И думать нельзя, и не думать нельзя... Прости меня, женка, простите, друзья! У дальнего моря я долю кляну, что в горькой разлуке живу я в войну, что в первой цепи не шагаю в бою и люди не знают про доблесть мою.

1942

Две песни о Магнит-горе

1 Невидимый, невредимый, силу тайную хранит в сердце родины таимый удивительный магнит. Мне на свете нет покоя, нет удачи, нет добра — неотступною тоскою извела Магнит-гора. Дальним ветром, тихим зовом всё манит меня к себе, будто сына дорогого, непокорного судьбе. Я не раз бывал измучен, падал замертво в мороз, на костре горел горючем, не пролив и капли слез. Но припомню город горный, весь в огнях в вечерний час, — хлынут с радости и с горя слезы теплые из глаз. Я увижу, как по тропам росным утром на заре самым юным рудокопом я пришел к Магнит-горе. И, взрывая камень вечный, день и ночь в земной грозе, верных верностью сердечной больше ста имел друзей. Жил довольный хлебом черным, в праздник чай кирпичный пил, вместо доброй и покорной, непокорную любил. И желанной, нелюбимый, пел я, строя город мой, каждым камушком родимый, каждой гайкою родной. 2 Если я умру без слова, люди, будьте так добры, отвезите гроб тесовый до высот Магнит-горы. Под утесом положите и поставьте столб с доской: «Похоронен старый житель и строитель заводской». Дождь польет могилу летом, и на политом бугре загорится горицветом несгораемый багрец. И воротятся живые, старой дружбой мне верны, сталевары, горновые — бомбардирами с войны. Над могильником багровым снимут шапки в тишине, задушевным тихим словом, как живому, скажут мне: — Спи, товарищ, ты недаром ел на свете пироги, нашей сталью в громе яром насмерть скошены враги!.. И пойдут друзья спокойно плавить горную руду, как всегда — готовы к войнам, к жизни, славе и труду. Над моим усталым сердцем пусть же, здравствуя, живет всю планету громовержцем потрясающий завод. Как сердца стучат машины, сплав бушует огневой, и да будут нерушимы основания его. Ибо в годы сотворенья я вложил в них долей тонн — камень личного граненья, вечной крепости бетон.

1942

Парень из тайги

Получив топор с лопатой да харчей сухой паек, он тайгу прошел когда-то с краю, вдоль и поперек. В камнях гор и в руслах речек, по болотам, возле скал, без дороги, как разведчик, — летом золото искал. А зимой за крепким чаем, в пору бешеной пурги часто сиживал ночами с нами парень из тайги. Часом жил без хлеба-соли, от устатку падал с ног, при любой сердечной боли песню петь в артели мог. Мог под снегом спать, как дома, под дождем костер разжечь, сбить зимовку в два приема, на лопате хлеб испечь. Сам друзей лечил от скуки, сам мастачил сапоги... Был он мастер на все руки, этот парень из тайги. Но однажды мимоходом поклонился парень нам, паспорт взял, долги все отдал и пошел по всем фронтам. Год проходит — нет привета, два проходит — нет следа... Не случись тогда газета, мы не знали б никогда, как по высшему указу, не награду, как другим, целых три награды сразу дали парню из тайги. Значит, жили мы недаром, как положено парням, ели щи с одним наваром, хлеб делили пополам. Чай варить, так только вместе, лес рубить, так только враз, гадов бить, так честь по чести — так привык любой из нас. Каждый понял все науки, каждый знает, где враги, каждый — мастер на все руки, каждый — парень из тайги.

1946

Земляки

Бродит медленно над нами в стрелах радуг и лучей аметистовое пламя долгих северных ночей. В разговоре ночь короче, и, с ночлегом не спеша, греем душу до полночи разговором по душам. — А в Орле, чай, солнце светит... — А в Свердловске огоньки... — Значит, ты, земляк, с Исети? — Значит, так. — А я с Оки... Молча время подсчитали... Получилось в аккурат: за Окой светлели дали, над Уралом гас закат. И, дохнув из всех отдушин, жар в печурке заиграл... — Тут, земляк, чуток похуже... — Не Орел... — И не Урал... — День и ночь мороз по коже, вроде нет конца зимы. — Словом, тут не каждый может... — Кроме нас... — Так это ж мы! ......... Слышно: с жару хрустнут трубы, льдинка звякнет на окне. Тишина... — А вот к чему бы: снится мне моя во сне, а к чему? К какому счастью? То ли к доброму письму, то ли к долгому ненастью, то ли вовсе ни к чему? — Что к чему, никто не скажет. Мне, земляк, который год ни к чему одна и та же в снах проходу не дает. ......... — Нам больших наград не надо — ведь, по правде говоря, наивысшая награда — знать, что ты живешь не зря, что и ты других не хуже, — чай, не всякий был готов каждый день на здешней стуже проливать по семь потов. Всю тайгу обжить навечно, все долины мертвых рек разве мог бы несердечный, нерадивый человек? Мог такой согреть руками замороженный веками самый край своей земли? — Нет, не мог! — А мы смогли. ......... Снова в печку дров подкинут и поют два земляка для зачина про калину, а потом про Ермака. ......... ...И летят снега во мгле и над морем-океаном и в Свердловске, и в Орле.

* В дальнем детстве, в немыслимой сказке, *

В дальнем детстве, в немыслимой сказке, на часок отрываясь от книг, разглядел я, дивясь по-хозяйски, незастроенный свой материк. И пришлась мне работа по силе, и наполнилась честью душа, и не мог я жалеть для России ни покоя, ни рук, ни гроша. Будто в горе проверив, как друга, были мне, словно брату, верны — зимогоры с Полярного круга, садоводы с полей Ферганы. Будто был я прямой и упрямый, и пыталось ворье, как зверье, извести не свинцом, так отравой беспокойное сердце мое. Будто я умирал и не умер, голодал, обжигался и дрог. Будто стал я грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где за все мои странствия зла горожанка, меня вспоминая, ни за что непутевым звала... ...Всё сбылось, что задумалось в детстве. Если я свою жизнь перечту, ровным счетом желаний и бедствий повторю золотую мечту. Позабыв невозможные сказки и годами не трогая книг, вправду я обошел по-хозяйски незастроенный свой материк. Вправду вырос и стал я солдатом, но заместо ружья на ремне были только топор да лопата непременным оружьем при мне. Вправду был я прямым, но нестрашным и, жулью не прощая обид, не сдаваясь в бою рукопашном, крепче всех не единожды бит. И, по чести проверив как друга, утирая ладонями пот, шли со мной до Полярного круга люди самых суровых работ. Вправду я умирал и не умер, голодал, задыхался и дрог. Вправду стал и грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где, старея у старых ворот, горожанка, меня поджидая, до сих пор непутевым зовет. И теперь, пересилив невзгоды, как хочу я, хотя бы на миг, не стыдясь за прожитые годы, к ней прийти и сказать напрямик: — Если вы не забыли — любите без упреков, без слез, без причуд... За таких непутевых да битых — двух путевых, небитых дают!