Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Забегая вперед, скажем, что в 1931–1932 годах между К. Э. Циолковским и Заболоцким возникла переписка, что поэт послал ученому «Торжество земледелия», а тот ему несколько своих работ. «Ваши книги я получил, — писал Заболоцкий. — Благодарю Вас от всего сердца. Почти все я уже прочел, но прочел залпом. На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова». [10]
Вскоре по окончании службы в армии Заболоцкий примкнул к группе «обереутов» — молодых писателей, создавших полудомашнее «Объединение реального творчества». В «объединение» входили А. Введенский, Ю. Владимиров, Д. Хармс и некоторые другие начинающие литераторы. Близок к ним был поэт и прозаик К. Вагинов, выступавший в литературе с начала двадцатых годов. В декларации «обереутов» утверждалось право поэтов на интуитивное постижение мира, на аналитическое разложение его на составные элементы сообразно «внутреннему чувству» художника. Входившие в «объединение» поэты отдали дань довольно разнородным литературным влияниям, в их стихах слышались отзвуки то Хлебникова, то Мандельштама. [11] «Обереутам» не удалось как-либо выделиться среди прочих пестрых литературных объединений и групп двадцатых годов. Стихи большинства
10
Этот отзыв приведен как письмо литератора Н. 3. из Ленинграда, присланное в январе 1932 г., в брошюре К. Циолковского «Стратоплан — полуреактивный». Калуга, 1932, стр. 31. Подробнее об этом см.: А. Павловский. Из переписки Н. А. Заболоцкого с К. Э. Циолковским. — «Русская литература», 1964, № 3, стр. 219–226.
11
См., например, Конст. Вагинов. Опыты соединения слов посредством ритма. Л., 1931.
Вместе с другими «обереутами» Н. Заболоцкий начал пробовать силы в детской литературе. Выпуском детской литературы в Ленинградском отделении Государственного издательства тогда руководил С. Я. Маршак. Вспоминая о работе для детей Д. Хармса, А. Введенского и Ю. Владимирова, Л. К. Чуковская пишет: «Это были молодые, еще совсем молодые люди… задорно называвшие себя непонятным именем „обереуты“ и сочинявшие, в подражание Хлебникову, заумные стихи. Какой прок, казалось бы, можно извлечь для детской литературы, требующей содержательности и ясности, из заумного творчества? „Но мне казалось, что эти люди могут внести причуду в детскую поэзию, ту причуду в считалках, в повторах и припевах, которой так богат детский фольклор во всем мире“, — рассказывал впоследствии Маршак. За их молодым, задорным экспериментаторством он сумел разглядеть и талантливость, и большую чуткость к слову». [12]
12
Лидия Чуковская. В лаборатории редактора. М., 1960, стр. 257.
В редакции популярных детских журналов «Еж» и «Чиж», где работали поэт Н. М. Олейников [13] и Е. Л. Шварц (впоследствии известный драматург), также царила атмосфера, благоприятная для творчества, пронизанная искренним интересом к маленьким читателям. Редакция охотно печатала наивные детские рисунки, и не только художники-иллюстраторы были не прочь перенять у ребят поразительную свежесть и остроту зрения, наблюдательность, сквозящую в рисунках откровенность оценок. «Снизу к туловищу приделаны ноги. Четыре штуки, и все на копытах» — так описывает мальчишка носорога в рассказе Н. Заболоцкого «Приключения врунов». [14] Интерес к детскому мировосприятию и творчеству сказался и в ранних стихах Н. Заболоцкого.
13
Стихи Н. М. Олейникова не собраны. Некоторые из них, появившиеся в 1934 году в журнале «30 дней» (№ 10), были восприняты как запоздалое подражание «Столбцам» Заболоцкого (см. рецензию А. Тарасенкова в «Литературной газете», 1934, 10 декабря). Мнение это вряд ли основательно, и во всяком случае это литературное «родство» нуждается в дальнейшем изучении.
14
«Еж», 1929, № 4, стр. 24.
Первый сборник Николая Заболоцкого «Столбцы» (1929) расценивается обычно как проявление растерянности поэта перед нэпом, перед мещанством, с одной стороны, и как результат увлечения формальными задачами, — учеба у Хлебникова, — с другой. Дальнейший путь Заболоцкого справедливо трактуется как отход от «Столбцов» и примыкающих к ним поэм («Торжество земледелия», «Безумный волк», «Деревья») и обращение к традициям классической русской поэзии. В этой трактовке есть, однако, известная схематичность.
Зрелый Заболоцкий не мыслил себе сколько-нибудь полного издания своих стихов без ранних произведений, хотя многочисленные и часто весьма существенные изменения, внесенные в подготовленный им к печати в последние годы жизни текст «Столбцов» и поэмы «Торжество земледелия», говорят о том, что автор не остался глух к критике, которой подверглись эти произведения. Видимо, ранний период творчества имел в глазах зрелого Заболоцкого ценность, несмотря на то что поэзия его с годами претерпела весьма резкие изменения.
Странный, причудливый мир «Столбцов», «Торжества земледелия» и других произведений поэта 1926–1933 годов невозможно объяснить и истолковать, не учитывая сложности самого времени, когда эти стихи создавались. Этот период — один из самых сложных и решающих в истории нашей страны.
Стремительность, с какой поначалу совершалось триумфальное шествие Советской власти, быстрота, с которой тот, кто, по словам «Интернационала», «был ничем», почувствовал себя «всем», исторические дали, еще вчера казавшиеся почти недосягаемыми, но вдруг придвинувшиеся, — все это породило в некоторых восторженных умах преувеличенные представления о скорости, простоте и безграничных возможностях общественного развития. То обстоятельство, что революция в кратчайшие сроки отторгла у старого мира одну шестую планеты, объясняет «космические» масштабы, к которым тяготели поэты «Кузницы». Преображение Земли казалось делом ближайшего будущего. Фантазия далеко обгоняла действительность, стучалась в двери других миров. Революция — коренное преобразование — казалась универсальным, безотказным ключом ко всем проблемам мироздания. Потребовались немалые усилия В. И. Ленина, для того чтобы растолковать опасность «преувеличения революционности, забвения граней и условий уместного и успешного применения революционных приемов». [15]
15
В. И. Ленин. Сочинения, изд. 5-е, т. 44, стр. 223.
Нэповский быт обнаружил большую живучесть старого, чем это представлялось в годы наступления. Плакатная гидра капитализма показалась недавним мечтателям в своем будничном обличии, повсюду подымая тысячи новых голов и приводя кое-кого в отчаяние своим кажущимся бессмертием после тех ударов, которые были на нее обрушены. Долгое время наше литературоведение рассматривало все произведения тех лет, в которых звучала тревога за судьбу революционных
завоеваний в условиях нэпа, как проявление паники перед новой сложной действительностью. Конечно, сетования некоторых авторов были попросту наивны, о чем говорил В. И. Ленин на XI съезде РКП (б). [16] Однако вряд ли можно распространять эту оценку на многие произведения, появившиеся позже, когда общественно-политическая обстановка существенно изменилась. Больше того, думается, что советская историческая наука, исследуя корни отрицательных явлений в жизни нашего общества, связанных с культом личности И. В. Сталина, сможет опереться и на некоторые свидетельства литературы двадцатых годов. Сложная обстановка того времени отражалась в литературе и искусстве в зависимости от мировоззрения, таланта и жизненного опыта художника; она сказывалась и в борьбе за те или иные художественные стили и формы. Последний вопрос пока еще мало изучен.16
Там же, т. 45, стр. 88.
Несмотря на всю сложность вопроса, решение которого невозможно в рамках этой статьи, необходимо высказать несколько общих соображений о так называемом «левом» искусстве, существенных для понимания раннего творчества Заболоцкого. А. В. Луначарский писал, что «новейшие искания являются продуктами распада буржуазного мира, приведшего также к глубокому кризису сознание мелкой буржуазии», [17] и действительно, в большинстве своем «левые» течения в искусстве возникли как своеобразное отражение социального пессимизма, бесперспективности. Жизнь трактовалась ими как трагический бесчеловечный кошмар, лишенный смысла и логики. Эстетике реализма противопоставлялась иная эстетика, ставящая под сомнение необходимость отражения мира в его непосредственно, чувственно воспринимаемых формах, «жизни в формах самой жизни». И вместе с тем тот же А. В. Луначарский, как и Г. В. Плеханов, еще более резко относившийся к безыдейному оригинальничанью мнимых новаторов, — в оценке целого ряда конкретных явлений искусства, связанного с «новейшими исканиями», выказывал тонкое понимание возможностей, заложенных в их творческих исканиях. Таковы, например, отзывы Плеханова об импрессионизме или Луначарского — о театре Мейерхольда.
17
А. В. Луначарский. О театре и драматургии, т. 1. М., 1959, стр. 222.
Стоит задуматься над тем, почему отдали дань увлечению «левым» искусством многие из складывавшихся в двадцатые годы поэтов, писателей, композиторов, живописцев, в том числе Маяковский, Пастернак, Сергей Прокофьев, Пабло Пикассо. Ведь эти большие художники были искренни в своих экспериментах и в своей преданности революции, в желании служить своим творчеством народу.
Возникшее на закате буржуазной культуры «левое» искусство настойчиво объявляло себя провозвестником и предтечей социальной революции. «Странная ломка миров живописных была предтечею свободы, освобожденья от цепей», — писал Хлебников в стихотворении «Бурлюк». Смутно чувствуя, что в мир приходит что-то новое, невиданное, «левые» поэты и художники пытались предугадать его черты. Прошлое человечества было скомпрометировано, и это давало, казалось, основание для наивных предположений, что буквально все, с ним связанное, надо отбросить и сжечь, как грязное белье, кишащее микробами и паразитами. История так убыстрила свое течение, ввела столько нового в различные области человеческого существования, что казалось совершенно невозможным обойтись уже канонизированными формами художественного языка. Искусство хочет шагать в ногу с веком. Разительная новизна формы и содержания стихов Маяковского, музыки Прокофьева была неоспорима.
Однако уже к середине двадцатых годов даже самые благожелательно настроенные к «левому» искусству критики стали отмечать признаки его кризиса.
Народ видел в искусстве орудие познания новой действительности, орудие самопознания. Подчас это отражалось в наивной форме, но по существу это диктовалось огромным уважением к искусству, в особенности к литературе, всегда бывшей для читателя наставником и учителем.
Шумные декларации о создании нового искусства на основе отказа от художественных традиций не получили опоры в практике «левых» течений. Формальные эксперименты разного рода представляли интерес лишь для узкого круга рафинированных «знатоков». Некоторых художников постигла та же трагедия, что и Френхофера («Неведомый шедевр» Бальзака), на чьей картине, бывшей результатом долголетнего труда, потрясенные зрители увидели рядом с изумительно живописным куском «хаос красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность». Стремление приверженцев традиционных поэтических и художественных форм опереться на инерцию читательского мышления, зрительского восприятия вызывало у «левых» протест, доходивший до игнорирования критерия доступности искусства вообще. При этом сохранялись и даже канонизировались приемы, прежде рассчитанные на эпатирование буржуазии и совершенно неуместные по отношению к новым читателям и зрителям.
Наиболее талантливые сторонники «левого» искусства с тревогой ощущали, что им нет отзвука.
И с ужасом Я понял, что я никем не видим: Что нужно сеять очи, Что должен сеятель очей идти!(В. Хлебников. «Одинокий лицедей»)
Творчество самого В. Хлебникова — ярчайший пример внутренней противоречивости «левого» искусства. Неутомимая работа поэта над словом, несмотря на лингвистическое чутье и талант, сплошь и рядом оказывалась бесплодным экспериментаторством, в котором не было никакой реальной потребности. С наивностью средневекового алхимика Хлебников искал своего рода «философский камень», могущий дать необычайные результаты, — то пытался вывести математические «законы времени», определяющие исторические события, то усматривал в буквах символическое значение и собирался на этой основе создать новый язык. Современник пишет о глазах В. Хлебникова: «… какая-то бесперспективная глубина была в их жемчужно-серой оболочке, со зрачком, казалось неспособным устанавливаться на близлежащие предметы». [18] И все, что у В. Хлебникова доступно более или менее широкому кругу читателей, обязано своим возникновением тому, что его «зрачок» все-таки останавливался на каких-то «близлежащих» предметах и событиях и, пусть при помощи причудливых ассоциаций, передавал их реальные очертания. Тогда его талант вырывался из круга сомнамбулического созерцания языковых соответствий, начинал работать не вхолостую, и рождались интересные стихи о войне, революции, голоде в Поволжье, нэпе — яркие и в основе своей реалистические.
18
Бенедикт Лившиц. Полутораглазый стрелец. Л., 1933, стр. 134.