Стихотворения и поэмы

СВАДЬБА

Сквозь окна хлещет длинный луч, Могучий дом стоит во мраке. Огонь раскинулся, горюч, Сверкая в каменной рубахе. Из кухни пышет дивным жаром. Как золотые битюги, Сегодня зреют там недаром Ковриги, бабы, пироги. Там кулебяка из кокетства Сияет сердцем бытия. Над нею проклинает детство Цыпленок, синий от мытья. Он глазки детские закрыл, Наморщил разноцветный лобик И тельце сонное сложил В фаянсовый столовый гробик. Над ним не поп ревел обедню, Махая по ветру крестом, Ему кукушка не певала Коварной песенки своей: Он был закован в звон капусты, Он был томатами одет, Над ним, как крестик, опускался На тонкой ножке сельдерей. Так он почил в расцвете дней, Ничтожный карлик средь людей. Часы гремят. Настала ночь. В столовой пир горяч и пылок. Графину винному невмочь Расправить огненный затылок Мясистых баб большая стая Сидит вокруг, пером блистая, И лысый венчик горностая Венчает груди, ожирев В поту столетних королев. Они едят густые сласти, Хрипят в неутоленной страсти И, распуская животы, В тарелки жмутся и цветы. Прямые лысые мужья Сидят, как выстрел из ружья, Едва вытягивая шеи Сквозь мяса жирные траншеи. И, пробиваясь сквозь хрусталь Многообразно однозвучный, Как сон земли благополучной, Парит на крылышках мораль. О пташка божья, где твой стыд? И что к твоей прибавит чести Жених, приделанный к невесте И позабывший звон копыт? Его лицо передвижное Еще хранит следы венца, Кольцо на пальце золотое Сверкает с видом удальца, И поп, свидетель всех ночей, Раскинув бороду забралом, Сидит, как башня, перед балом С большой гитарой на плече. Так бей, гитара! Шире круг! Ревут бокалы пудовые. И вздрогнул поп, завыл и вдруг Ударил в струны золотые. И под железный гром гитары Подняв последний свой бокал. Несутся бешеные пары В нагие пропасти зеркал. И вслед за ними по засадам, Ополоумев от вытья, Огромный дом, виляя задом, Летит в пространство бытия. А там — молчанья грозный сон, Седые полчища заводов, И над становьями народов — Труда и творчества закон. 1928

ФОКСТРОТ

В ботинках кожи голубой, В носках блистательного франта. Парит по воздуху герой В дыму гавайского джаз-банда. Внизу — бокалов воркотня, Внизу — ни ночи нет, ни дня, Внизу — на выступе оркестра, Как жрец, качается маэстро. Он бьет рукой по животу, Он машет палкой в пустоту, И легких галстуков извилина На грудь картонную пришпилена. Ура! Ура! Герой парит — Гавайский фокус над Невою! А бал ревет, а бал гремит, Качая бледною толпою. А бал гремит, единорог, И бабы выставили в пляске У перекрестка гладких ног Чижа на розовой подвязке. Смеется чиж — гляди, гляди! Но бабы дальше ускакали, И медным лесом впереди Гудит фокстрот на пьедестале. Итак играя, человек Родил в последнюю минуту Прекраснейшего из калек — Женоподобного Иуду. Не тронь его и не буди, Не пригодится он для дела — С цыплячьим знаком на груди Росток болезненного тела. А там, над бедною землей, Во славу винам и кларнетам Парит по воздуху герой, Стреляя в небо пистолетом. 1928

ПЕКАРНЯ

В волшебном царстве калачей, Где дым струится над пекарней, Железный крендель, друг ночей, Светил небесных светозарней. Внизу под кренделем — содом. Там тесто, выскочив из квашен, Встает подобьем белых башен И рвется в битву напролом. Вперед! Настало время боя! Ломая тысячи преград, Оно ползет, урча и воя, И не желает лезть назад. Трещат столы, трясутся стены, С высоких балок льет вода. Но вот, подняв фонарь военный, В чугун ударил тамада,— И хлебопеки сквозь туман, Как будто идолы в тиарах, Летят, играя на цимбалах Кастрюль неведомый канкан. Как изукрашенные стяги, Лопаты ходят тяжело, И теста ровные корчаги Плывут в квадратное жерло. И в этой, красной от натуги, Пещере всех метаморфоз Младенец-хлеб приподнял руки И слово стройно произнес. И пекарь огненной трубой Трубил о нем во мрак ночной. А печь, наследника родив И стройное поправив чрево, Стоит стыдливая, как дева С ночною розой на груди. И кот, в почетном сидя месте, Усталой лапкой рыльце крестит, Зловонным хвостиком вертит, Потом кувшинчиком сидит. Сидит, сидит, и улыбнется, И вдруг исчез. Одно болотце Осталось в глиняном полу. И утро выплыло в углу. 1928

РЫБНАЯ ЛАВКА

И вот, забыв людей коварство, Вступаем мы в иное царство. Тут тело розовой севрюги, Прекраснейшей из всех севрюг, Висело, вытянувши руки, Хвостом прицеплено на крюк. Под ней кета пылала мясом, Угри, подобные колбасам, В копченой пышности и лени Дымились, подогнув колени, И среди них, как желтый клык, Сиял на блюде царь-балык. О самодержец пышный брюха, Кишечный бог и властелин, Руководитель тайный духа И помыслов архитриклин! Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, Кишки дрожат, как готтентотки. Желудок, в страсти напряжен. Голодный сок струями точит, То вытянется, как дракон, То вновь сожмется что есть мочи, Слюна, клубясь, во рту бормочет, И сжаты челюсти вдвойне… Хочу тебя! Отдайся мне! Повсюду гром консервных банок, Ревут сиги, вскочив в ушат. Ножи, торчащие из ранок, Качаются и дребезжат. Горит садок подводным светом, Где за стеклянною стеной Плывут лещи, объяты бредом, Галлюцинацией, тоской, Сомненьем, ревностью, тревогой… И смерть над ними, как торгаш, Поводит бронзовой острогой. Весы читают «Отче наш», Две гирьки, мирно встав на блюдце, Определяют жизни ход, И дверь звенит, и рыбы бьются, И жабры дышат наоборот. 1928

ОБВОДНЫЙ КАНАЛ

В моем окне на весь квартал Обводный царствует канал. Ломовики, как падишахи, Коня запутав медью блях, Идут, закутаны в рубахи, С нелепой важностью нерях. Вокруг пивные встали в ряд, Ломовики в пивных сидят. И в окна конских морд толпа Глядит, мотаясь у столба, И в окна конских морд собор Глядит, поставленный в упор. А там за ним, за морд собором, Течет толпа на полверсты, Кричат слепцы блестящим хором, Стальные вытянув персты. Маклак штаны на воздух мечет, Ладонью бьет, поет, как кречет: Маклак — владыка всех штанов, Ему подвластен ход миров, Ему подвластно толп движенье, Толпу томит штанов круженье, И вот она, забывши честь, Стоит, не в силах глаз отвесть, Вся прелесть и изнеможенье. Кричи, маклак, свисти уродом, Мечи штаны под облака! Но перед сомкнутым народом Иная движется река: Один сапог несет на блюде, Другой поет хвалу Иуде, А третий, грозен и румян, В кастрюлю бьет, как в барабан. И нету сил держаться боле, Толпа в плену, толпа в неволе, Толпа лунатиком идет, Ладони вытянув вперед. А вкруг черны заводов замки, Высок под облаком гудок. И вот опять идут мустанги На колоннаде пышных ног. И воют жалобно телеги, И плещет взорванная грязь, И над каналом спят калеки, К пустым бутылкам прислонясь. 1928

БРОДЯЧИЕ МУЗЫКАНТЫ

Закинув на спину трубу, Как бремя золотое, Он шел, в обиде на судьбу. За ним бежали двое. Один, сжимая скрипки тень, Горбун и шаромыжка, Скрипел и плакал целый день, Как потная подмышка. Другой, искусник и борец И чемпион гитары, Огромный нес в руках крестец С роскошной песнею Тамары. На том крестце семь струн железных, И семь валов, и семь колков, Рукой построены полезной. Болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, Неслись извозчики гурьбой, Как бы фигуры пошехонцев На волокнистых лошадях. И вдруг в колодце между окон Возник трубы волшебный локон, Он прянул вверх тупым жерлом И заревел. Глухим орлом Был первый звук. Он, грохнув, пал, За ним второй орел предстал, Орлы в кукушек превращались, Кукушки в точки уменьшались, И точки, горло сжав в комок, Упали в окна всех домов. Тогда горбатик, скрипочку Приплюснув подбородком, Слепил перстом улыбочку На личике коротком, И, визгнув поперечиной По маленьким струнам, Заплакал, искалеченный: — Тилим-там-там! Система тронулась в порядке. Качались знаки вымысла. И каждый слушатель украдкой Слезою чистой вымылся, Когда на подоконниках Средь музыки и грохота Легла толпа поклонников В подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти И чемпион гитары Подъял крестец, поправил части И с песней нежною Тамары Уста отважно растворил. И всё умолкло. Звук самодержавный, Глухой, как шум Куры, Роскошный, как мечта, Пронесся… И в этой песне сделалась видна Тамара на кавказском ложе. Пред нею, полные вина, Шипели кубки дотемна И юноши стояли тоже. И юноши стояли, Махали руками, И страстные дикие звуки Всю ночь раздавалися там… Тилим-там-там! Певец был строен и суров. Он пел, трудясь, среди дворов, Средь выгребных высоких ям Трудился он, могуч и прям. Вокруг него система кошек, Система окон, ведер, дров Висела, темный мир размножив На царства узкие дворов. Но что был двор? Он был трубою, Он был тоннелем в те края, Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя. Где сквозь мансардное окошко При лунном свете, вся дрожа, В глаза мои смотрела кошка, Как дух седьмого этажа. 1928

НА ЛЕСТНИЦАХ

Коты на лестницах упругих, Большие рыла приподняв, Сидят, как будды, на перилах, Ревут, как трубы, о любви. Нагие кошечки, стесняясь, Друг к дружке жмутся, извиняясь. Кокетки! Сколько их кругом! Они по кругу ходят боком, Они текут любовным соком, Они трясутся, на весь дом Распространяя запах страсти. Коты ревут, открывши пасти,— Они как дьяволы вверху В своем серебряном меху. Один лишь кот в глухой чужбине Сидит, задумчив, не поет. В его взъерошенной овчине Справляют блохи хоровод. Отшельник лестницы печальный, Монах помойного ведра, Он мир любви первоначальной Напрасно ищет до утра. Сквозь дверь он чувствует квартиру, Где труд дневной едва лишь начат. Там от плиты и до сортира Лишь бабьи туловища скачут. Там примус выстроен, как дыба, На нем, от ужаса треща, Чахоточная воет рыба В зеленых масляных прыщах. Там трупы вымытых животных Лежат на противнях холодных И чугуны, купели слез, Венчают зла апофеоз. Кот поднимается, трепещет. Сомненья нету: замкнут мир И лишь одни помои плещут Туда, где мудрости кумир. И кот встает на две ноги, Идет вперед, подъемля лапы. Пропала лестница. Ни зги В глазах. Шарахаются бабы, Но поздно: Кот, на шею сев, Как дьявол, бьется, озверев, Рвет тело, жилы отворяет, Когтями кости вынимает… О, боже, боже, как нелеп! Сбесился он или ослеп? Шла ночь без горечи и страха, И любопытным виден был Семейный сад — кошачья плаха, Где месяц медленный всходил. Деревья дружные качали Большими сжатыми телами, Нагие птицы верещали, Скача неверными ногами. Над ними, желтый скаля зуб, Висел кота холодный труп. Монах! Ты висельником стал! Прощай. В моем окошке, Справляя дикий карнавал, Опять несутся кошки. И я на лестнице стою, Такой же белый, важный. Я продолжаю жизнь твою, Мой праведник отважный. 1928

КУПАЛЬЩИКИ

Кто, чернец, покинув печку, Лезет в ванну или тазик — Приходи купаться в речку, Отступись от безобразий! Кто, кукушку в руку спрятав, В воду падает с размаха — Во главе плывет отряда, Только дым идет из паха. Все, впервые сняв одежды И различные доспехи, Начинают как невежды, Но потом идут успехи. Влага нежною гусыней Щиплет части юных тел И рукою водит синей, Если кто-нибудь вспотел. Если кто-нибудь не хочет Оставаться долго мокрым — Трет себя сухим платочком Цвета воздуха и охры. Если кто-нибудь томится Страстью или искушеньем — Может быстро охладиться, Отдыхая без движенья. Если кто любить не может, Но изглодан весь тоскою, Сам себе теперь поможет, Тихо плавая с доскою. О река, невеста, мамка, Всех вместившая на лоне, Ты не девка-полигамка, Но святая на иконе! Ты не девка-полигамка, Но святая Парасковья, Нас, купальщиков, встречай, Где песок и молочай! 1928

НЕЗРЕЛОСТЬ

Младенец кашку составляет Из манных зерен голубых. Зерно, как кубик, вылетает Из легких пальчиков двойных. Зерно к зерну — горшок наполнен, И вот, качаясь, он висит. Как колокол на колокольне, Квадратной силой знаменит. Ребенок лезет вдоль по чащам, Ореховые рвет листы, И над деревьями всё чаще Его колеблются персты. И девочки, носимы вместе, К нему по воздуху плывут. Одна из них, снимая крестик, Тихонько падает в траву. Горшок клубится под ногою, Огня субстанция жива, И девочка лежит нагою, В огонь откинув кружева. Ребенок тихо отвечает: «Младенец я, и не окреп! Ужель твой ум не примечает, Насколь твой замысел нелеп? Красот твоих мне стыден вид, Закрой же ножки белой тканью Смотри, как мой костер горит, И не готовься к поруганью!» И, тихо взяв мешалку в руки, Он мудро кашу помешал,— Так он урок живой науки Душе несчастной преподал. 1928

НАРОДНЫЙ ДОМ

Народный Дом, курятник радости, Амбар волшебного житья, Корыто праздничное страсти, Густое пекло бытия! Тут шишаки красноармейские, А с ними дамочки житейские Неслись задумчивым ручьем. Им шум столичный нипочем! Тут радость пальчиком водила, Она к народу шла потехою. Тут каждый мальчик забавлялся: Кто дамочку кормил орехами, А кто над пивом забывался. Тут гор американские хребты! Над ними девочки, богини красоты, В повозки быстрые запрятались, Повозки катятся вперед, Красотки нежные расплакались, Упав совсем на кавалеров… И много было тут других примеров. Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку, Сама вспотела вся до нитки И грудки выехали вверх. А та собачка пречестная, Весенним соком налитая, Грибными ножками неловко Вдоль по дорожке шелестит. Подходит к девке именитой Мужик роскошный, апельсинщик. Он держит тазик разноцветный, В нем апельсины аккуратные лежат. Как будто циркулем очерченные круги, Они волнисты и упруги; Как будто маленькие солнышки, они Легко катаются по жести И пальчикам лепечут: «Лезьте, лезьте!» И девка, кушая плоды, Благодарит рублем прохожего. Она зовет его на ты, Но ей другого хочется, хорошего. Она хорошего глазами ищет, Но перед ней качели свищут. В качелях девочка-душа Висела, ножкою шурша. Она по воздуху летела, И теплой ножкою вертела, И теплой ручкою звала. Другой же, видя преломленное Свое лицо в горбатом зеркале, Стоял молодчиком оплеванным, Хотел смеяться, но не мог. Желая знать причину искривления, Он как бы делался ребенком И шел назад на четвереньках, Под сорок лет — четвероног. Но перед этим праздничным угаром Иные будто спасовали: Они довольны не амбаром радости, Они тут в молодости побывали. И вот теперь, шепча с бутылкою, Прощаясь с молодостью пылкою, Они скребут стакан зубами, Они губой его высасывают, Они приятелям рассказывают Свои веселия шальные. Ведь им бутылка словно матушка, Души медовая салопница, Целует слаще всякой девки, А холодит сильнее Невки. Они глядят в стекло. В стекле восходит утро. Фонарь, бескровный, как глиста, Стрелой болтается в кустах. И по трамваям рай качается — Тут каждый мальчик улыбается, А девочка наоборот — Закрыв глаза, открыла рот И ручку выбросила теплую На приподнявшийся живот. Трамвай, шатаясь, чуть идет. 1928

САМОВАР

Самовар, владыка брюха, Драгоценный комнат поп! В твоей грудке вижу ухо, В твоей ножке вижу лоб. Император белых чашек, Чайников архимандрит, Твой глубокий ропот тяжек Тем, кто миру зло дарит. Я же — дева неповинна, Как нетронутый цветок. Льется в чашку длинный-длинный, Тонкий, стройный кипяток. И вся комнатка-малютка Расцветает вдалеке, Словно цветик-незабудка На высоком стебельке. 1930