Стихотворения, поэмы

Сидели долго. Пили. О чем-то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал, по-видимому, был весь тут, с нами, о чем-то спорил, на что-то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране. Тут же прочел «Шаганэ». Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. <...>

Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал, и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: «Ах ты, черт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу». <...>

Прихожу как-то домой – вскоре после моего первого знакомства с Есениным. Мои домашние рассказывают, что без меня заходили трое: Есенин, Пильняк и еще кто-то, Тихонов, кажется. У Есенина на голове был цилиндр, и он объяснил, что надел цилиндр для парада, что он пришел к Джиму с визитом и со специально ему написанными стихами, но так как акт вручения стихов Джиму требует присутствия хозяина, то он придет в другой раз. И все трое молча ушли. Молча – и «нам показалось, – добавили мои домашние, – что все трое как будто слегка пошатывались». <...>

В июне того же года наш театр приехал на гастроли в Баку. <...> Приходит молодая миловидная смуглая девушка и спрашивает:

– Вы Качалов?

– Качалов, – отвечаю.

– Один приехали?

– Нет, с театром.

– А больше никого не привезли?

Недоумеваю:

– Жена, – говорю, – со мною, товарищи.

– А Джима нет с вами? – почти вскрикнула.

– Нет, – говорю, – Джим в Москве остался.

– А-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом и говорит докторам: «Вы не знаете, что это за собака. Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море».

Девушка отошла от меня огорченная.

– Ну что ж, как-нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима.

Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка. <...>

А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в «Кружке». Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:

– Расскажи, что и как Сергей.

– Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму – обязательно.

– Ну, – говорю, – выпьем за его здоровье.

Чокнулись.

– Пьем, – говорю, – за Есенина.

Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два – два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.

– Кланяется тебе Есенин, – сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даже повторил: – Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь – кланяется тебе Есенин.

Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен – кость или льдина, – и он даже не покосился в мою сторону.

Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском «Англетере».

Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, «что всех безмолвней и грустней», которую так упорно и мучительно ждал Есенин. <...>»

Дай, Джим, на счастье лапу мне,Такую лапу не видал я сроду.Давай с тобой полаем при лунеНа тихую, бесшумную погоду.Дай, Джим, на счастье лапу мне.Пожалуйста, голубчик, не лижись,Пойми со мной хоть самое простое.Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,Не знаешь ты, что жить на свете стоит.Хозяин твой и мил и знаменит,И у него гостей бывает в доме много,И каждый, улыбаясь, норовитТебя по шерсти бархатной потрогать.Ты по-собачьи дьявольски красив,С такою милою доверчивой приятцей.И, никого ни капли не спросив,Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.Мой милый Джим, среди твоих гостейТак много всяких и невсяких было.Но та, что всех безмолвней и грустней,Сюда случайно вдруг не заходила?Она придет, даю тебе порукуИ без меня, в ее уставясь взгляд,Ты за меня лизни ей нежно рукуЗа все, в чем был и не был виноват.1925

Василий Иванович Качалов (1875–1948) – выдающийся театральный артист; один из соратников К.С. Станиславского, ведущий актёр Московского Художественного театра. Произведения Есенина вошли в его концертный репертуар с 1922 года – за несколько лет до личного знакомства с Есениным в марте 1925 года.

* * *

Несказанное, синее, нежное...Тих мой край после бурь, после гроз,И душа моя – поле безбрежное —Дышит запахом меда и роз.Я утих. Годы сделали дело,Но того, что прошло, не кляну.Словно тройка коней оголтелаяПрокатилась во всю страну.Напылили кругом. НакопытилиИ пропали под дьявольский свист.А теперь вот в лесной обителиДаже слышно, как падает лист.Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?Все спокойно впивает грудь.Стой, душа, мы с тобой проехалиЧерез бурный положенный путь.Разберемся во всем, что видели,Что случилось, что сталось в стране,И простим, где нас горько обиделиПо чужой и по нашей вине.Принимаю, что было и не было,Только жаль на тридцатом году —Слишком мало я в юности требовал,Забываясь в кабацком чаду.Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,Так же гнется, как в поле трава...Эх ты, молодость, буйная молодость,Золотая сорвиголова!1925

Песня

Есть одна хорошая песня у соловушки —Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубенная, росла – ножевая,А теперь вдруг свесилась, словно неживая.Думы мои, думы! Боль в висках и темениПромотал я молодость без поры, без времени.Как случилось-сталось, сам не понимаюНочью жесткую подушку к сердцу прижимаю.Лейся, песня звонкая, вылей трель унылуюВ темноте мне кажется – обнимаю милую.За окном гармоника и сиянье месяцаТолько знаю – милая никогда не встретится.Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая,Как гитара старая и как песня новая.С теми же улыбками, радостью и муками,Что певалось дедами, то поется внуками.Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха —Все равно любимая отцветет черемухой.Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?В молодости нравился, а теперь оставили.Потому хорошая песня у соловушки,Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубенная, была – ножевая,А теперь вдруг свесилась, словно неживая.1925

* * *

Ну, целуй меня, целуй,Хоть до крови, хоть до боли.Не в ладу с холодной волейКипяток сердечных струй.Опрокинутая кружкаСредь веселых не для нас.Понимай, моя подружка,На земле живут лишь раз!Оглядись спокойным взором,Посмотри: во мгле сыройМесяц, словно желтый ворон,Кружит, вьется над землей.Ну, целуй же! Так хочу я.Песню тлен пропел и мне.Видно, смерть мою почуялТот, кто вьется в вышине.Увядающая сила!Умирать – так умирать!До кончины губы милойЯ хотел бы целовать.Чтоб все время в синих дремах,Не стыдясь и не тая,В нежном шелесте черемухРаздавалось: «Я – твоя».И чтоб свет над полной кружкойЛегкой пеной не погас —Пей и пой, моя подружка:На земле живут лишь раз!1925

Письмо к сестре [11]

О Дельвиге писал наш Александр,О черепе выласкивал онСтрокиТакой прекрасный и такой далекий,Но все же близкий,Как цветущий сад!Привет, сестра!Привет, привет!Крестьянин я иль не крестьянин?!Ну как теперь ухаживает дедЗа вишнями у нас, в Рязани?Ах, эти вишни!Ты их не забыла?И сколько было у отца хлопот,Чтоб наша тощаяИ рыжая кобылаВыдергивала плугом корнеплод.Отцу картофель нужен.Нам был нужен сад.И сад губили,Да, губили, душка!Об этом знает мокрая подушкаНемножко... Семь...Иль восемь лет назад.Я помню праздник,Звонкий праздник мая.Цвела черемуха,Цвела сирень.И, каждую березку обнимая,Я был пьяней,Чем синий день.Березки!Девушки-березки!Их не любить лишь может тот,Кто даже в ласковом подросткеПредугадать не может плод.Сестра! Сестра!Друзей так в жизни мало!Как и на всех,На мне лежит печать...Коль сердце нежное твоеУстало,Заставь его забыть и замолчать.Ты Сашу знаешь.Саша был хороший.И ЛермонтовБыл Саше по плечу.Но болен я...Сиреневой порошейТеперь лишь толькоДушу излечу.Мне жаль тебя.Останешься одна,А я готов дойтиХоть до дуэли.«Блажен, кто не допил до дна» [12] И не дослушал глас свирели.Но сад наш!..Сад...Ведь и по нем веснойПройдут твоиЗаласканные дети.О!Пусть ониПомянут невпопад,Что жили...Чудаки на свете.<1925>

11

Стихотворение обращено к сестре, Екатерине Александровне Есениной (1905–1977).

12

Слова Пушкина (прим. С. Есенина).

* * *

Заря окликает другую,Дымится овсяная гладь...Я вспомнил тебя, дорогую,Моя одряхлевшая мать.Как прежде ходя на пригорок,Костыль свой сжимая в руке,Ты смотришь на лунный опорок,Плывущий по сонной реке.И думаешь горько, я знаю,С тревогой и грустью большой,Что сын твой по отчему краюСовсем не болеет душой.Потом ты идешь до погостаИ, в камень уставясь в упор,Вздыхаешь так нежно и простоЗа братьев моих и сестер.Пускай мы росли ножевые,А сестры росли, как май,Ты все же глаза живыеПечально не подымай.Довольно скорбеть! Довольно!И время тебе подсмотреть,Что яблоне тоже больноТерять своих листьев медь.Ведь радость бывает редко,Как вешняя звень поутру,И мне – чем сгнивать на ветках —Уж лучше сгореть на ветру.<1925>