Стихотворения. Поэмы. Проза

– - Ступайте, -- сказала девушка и подвинулась к сторонке, чтоб пропустить меня.

Собака продолжала стоять на одном месте и лениво, как бы нехотя, лаяла.

Я вошел в темные, пространные, сквозные сени; вижу -- с другого конца, из сада, глядит на меня подсолнечник. Налево дверь; отворяю -- темно.

Еще дверь -- комната. Какой-то мужчина, лет сорока, худой и нечесаный, приподнялся с дивана и посмотрел на меня вопросительно; потом, запахнув халат, ушел за перегородку. Я остался один и стал оглядываться.

Комната похожа была на горницу деревенского постоялого двора. Тут был и диван, и дубовый стол, и деревянная скамья, и полка в углу с иконами, и до самой печки перегородка со щелями. На стене висели незавидные картинки в деревянных крашеных рамах: тут был и вид какой-то пустыни и "Освобожденная Европа". Два похвальные листа с печатями и с именем Василия Хохлова: один из приходского, а другой -- из уездного училища, как неоспоримое свидетельство успехов и похвального поведения украшали собой перегородку. Я подошел к ним и стал читать. За перегородкой кто-то тяжело дышал: сиплым шепотом разговаривали два голоса.

– - Какой товарищ?
– - спросил бабий шепот.

– - Спроси, спроси, я не выйду,-- возразил мужчина.
– - Да где Вася-то?

– - А где ему быть-то?

– - Выдь, говорю я тебе, выдь!

– - Ну его совсем!

Дверь отворилась, из-за перегородки вышла толстая, рябая, платком по-мещански повязанная женщина и, на ходу поклонившись мне, прошла в сени.

– - Вася! А Ва-ася!
– - раздался ее голос.
– - Подь сюда.

Минуты через две вошел мой Вася в старом сюртуке, но без галстука.

– - А... здравствуй!
– - сказал он мне равнодушно, тряхнув стриженой головой, и, словно деревяшку, протянул мне руку.

– - Здравствуй, дружище!
– - сказал я весело.
– - Ну, что, принес книгу-то?

– - Принес.

– - Ну, хорошо, что принес, спасибо. Пойдем ко мне.

Комната Васи также была за перегородкой, с дверью из передней, если только темное пространство между сеней и главной комнатой можно назвать передней.

– - Спасибо, что принес. Это она, что ли? Кажи-ка, брат, ее. Какая она такая, эта книга-то? Гм! Придется переписывать.

– - Ты лучше купи.

– - Вот еще -- покупать! Зачем?

И он занялся рассматриванием книги, точно как будто я принес ему диковину.

– - Ну что ж ты, садись, коли пришел; ничего, хоть и на кровать садись, коли места нет.

Вася говорил немного отрывисто и отличался какими-то неуклюжими манерами. Вообще сказать, мальчик был неотесанный.

Я уселся на кровать и стал в окно заглядывать. Очень хотелось мне. хоть разок еще взглянуть на хорошенькую девушку, но ее уже на крыльце не было.

– - Вася, -- спросил я, -- кто такая сидела на крыльце, когда я пришел?

– - Кто сидел! О... на крыльце-то? Кому сидеть? Сестра сидела,-- отвечал он рассеянно, тихо разгибая книгу, проводя ладонью по страницам и что-то соображая,

– - А у тебя есть сестра?

– - Есть.

– - И братья есть?

– - Один есть, в деревне.

– - Что ж он, учится?

– - Нет, не учится, так живет.

– - А отец у тебя есть?

– - Есть отец.

– - И мать есть?

– - И мать... матери у меня нет. А ты мне вот что скажи: как же с книгой-то -- оставишь ты ее у меня, что ли, или возьмешь?

– - Так и быть -- оставлю.

– - О, ну, хорошо, оставь!
– - сказал он с расстановкой, все соображая и разглядывая количество страниц.-- Хорошо, оставь; а ты-то как же?

– - Я как-нибудь.

– - Урок-то знаешь ли?

– - Знаю, -- сказал я и покраснел, потому что солгал бессовестнейшим образом.

В десятом часу Вася проводил меня за ворота, и я поехал ужинать.

Целый вечер, пока я не заснул, мне все мерещилась хорошенькая головка сестры моего приятеля; казалось мне, что таких милых лиц я и во сне не видывал. Наяву действительно приходилось мне мало видеть хорошеньких: все знакомые моей матери были по большей части дамы пожилые, с большими ридикюлями в руках, с довольно объемистыми животами и в капотах, иные нюхали табак, иные при встрече с моей матерью восклицали: "Ах, мать моя! Сто лет -- сто зим!" Если у всех этих барынь и были дочки, они к нам не возили их: вероятно, побаивались моего любезного дядюшки, на которого городские сплетницы наплетали то, чего и не было.

На другой день в классе я был вызван учителем и, как говорится, ни в зуб толкнуть.

– - Есть ли у вас книга?
– - спросил меня учитель.

– - Есть, -- отвечал я шепотом, смиренно опустив голову.

Вася Хохлов смотрел на меня исподлобья, краснел и дулся,

– - Ступайте, -- сказал мне учитель и поставил прескверный балл в виде обруча.

Хохлов после класса подошел ко мне, шатнул головой и сказал:

– - Что ж ты вчера соврал? Приходи хоть завтра! еще страниц двадцать авось успею переписать, а не то и сам зайду к тебе.

– - Нет, лучше ты не заходи! Я сам приду к тебе,-- сказал я, оглядывая разнокалиберную толпу моих товарищей с затаенным стыдом и с той улыбкой, какие обыкновенно появляются на молоденьких, сконфуженных лицах после маленького несчастья. Сердце мое ныло, самолюбие было оскорблено. Чтоб как-нибудь утешить это самолюбие, я внутренне стал уверять себя, что урок мой не выучен не потому, что я был ленив, и не потому, что я книгу отдал, но не выучил я его с целью, точно так же, как и книгу свою отдал с умыслом, а именно: с тем будто бы умыслом, чтоб придраться к случаю вторично побывать у Васи и увидеть сестру его.

– - Итак, Вася,-- сказал я, догнав его у ворот, по выходе из школы, -- завтра я постараюсь непременно завернуть к тебе. Кланяйся отцу, да уж и сестре своей кстати кланяйся!

Так начались мои посещения и моя дружба с Васей, которая, сказать по правде, проистекала не совсем из чистого источника, а именно из нелепой фантастической любви моей к сестре его -- Груне. В этом, конечно, я самому себе не сознавался, потому что в четырнадцать лет подобное сознание никогда почти не приходит в голову.