Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Я сидел рядом с майором Боннэ, которого мать настойчиво уговаривала отведать пирожков домашнего изготовления, в то же время усиленно убеждая обер-пострата Нейберта уделить больше внимания шоколадным ракушкам.

Отец взобрался на стул, чтобы зажечь самые верхние свечи. Словно обвешанный леденцовыми сосульками, яблоками и орехами, отец говорил сквозь ветви новогодней елки, а над ним, на ее верхушке, качался из стороны в сторону ангел:

— Что касается меня, то в случае объявления войны я бы в первый же день, не задумываясь, переарестовал всех вожаков и поставил их к стенке.

Майор Боннэ кончиками пальцев держал пирожок:

— А я. предложил бы вожакам принять участие в войне и одобрить военные кредиты.

— Ну, плохо же вы знаете этих господ, — качнулся отец вместе с ангелом. Все свечи горели.

Майор Боннэ съел пирожок и отвесил поклон в сторону мамы:

— Высший класс, сударыня, превосходно! — и тут же снова обратился к отцу: — Если мы только сумеем воодушевить народ на войну, вожаки вынуждены будут уступить. Впрочем, насколько я их знаю, в случае войны все они, за очень небольшим исключением, вспомнят, что прежде всего и помимо всего — они немцы, в особенности если речь пойдет о России. Ведь даже старик Бебель сказал: «В случае войны против царя я сам возьму винтовку в руки».

Отец вернулся к своему месту за столом и благодушно уселся.

— Я, знаете ли, никак не могу освоиться с современными формами правления.

— Нам придется привыкать еще и к архисовременным формам, если мы хотим удержаться наверху. В наши дни силами одного лейтенанта и десятка солдат, пожалуй, не разгонишь германский рейхстаг…

— Ну, уж если вы так говорите, господин майор, тогда я действительно отказываюсь что-либо понять, — включился в разговор обер-пострат Нейберт.

Елка сияла всеми своими огнями, и на миг водворилась тишина. От елочных огней, как всегда, потеплело и засветилось лицо дедушки на портрете, все еще висевшем над комодом. Взгляд дедушки словно искал что-то среди нас. «Ты ищешь прекрасное? — спросил я, здороваясь со старинным портретом. — В нашем кругу ты вряд ли найдешь его… Я расскажу тебе потом о бабушке и ее последней воле».

— Вот именно я, военный, говорю это, — снова взял слово майор. — Как известно, в нашей армии представлены все сословия. В подавляющем большинстве армия — это то же население, которое…

— Но мы, в конце концов, не в России! — решительно перебил его отец раздраженным, не терпящим возражения тоном.

— А патриотический подъем в дни празднования столетия освободительных войн? Я имею в виду прошлогоднее торжество в Лейпциге, у памятника Битвы народов, — стоял на своем обер-пострат, явно не желавший обременять себя тревогой.

— Два года назад социал-демократы получили на выборах в рейхстаг сто десять мандатов. Офицерство само подрывает свой авторитет семейными и всякими другими скандалами. Неужели вы думаете, что такие факты, как участие графа Вольф-Меттерниха и его жены в салонной комедии, которая давалась в здании синематографа на Потсдамерплац, не сеют в умах смятение, а это смятение не дает себя немедленно знать в армии? А уж о шуме, поднятом известной частью нашей прессы в связи со скандальным делом Эйленбурга, нечего и говорить. Нет, уж что-что, а дисциплина заметно падает…

Заметное падение дисциплины, о котором упомянул майор, всполошило всех.

— Да, если уж дисциплина…

— Дисциплина необходима…

— Дисциплина — это все…

— Дисциплина — это главное! Дисциплина! — смешались голоса в взволнованном хоре.

— Дисциплина! — скомандовал отец и ударил кулаком по столу.

— А как вы полагаете насчет желтой опасности, господин майор? — ввязалась в разговор супруга обер-пострата Нейберта.

— Нам угрожает красная опасность, черная опасность и желтая опасность, — сказал майор Боннэ, все еще не выходя из рамок учтивости, — как видите, опасности всех цветов…,

— Но вы же не станете отрицать, — снова подал голос отец, — что в случае войны с Францией мы не позднее чем через шесть недель будем в Париже!..

— Ну, конечно, в наше время война никак не может продолжаться больше нескольких месяцев, — с облегчением изрек обер-пострат Нейберт.

— Еще в тысяча восемьсот семидесятом году Мольтке сказал, что самое опасное испытание для нашей страны — это одновременная война с Францией и Россией! — твердо, как символ веры, произнес майор Боннэ.

Он посмотрел на часы и поднял бокал.

— Милостивые государыни и милостивые государи!

— Можно позвать Христину? — тихо спросил я у мамы.

— Нет, сегодня не стоит. — Мама налила пуншу в бокал. — Отнеси ей на кухню пунш и передай от всех нас поздравление с Новым годом!

С улицы уже доносился колокольный звон.

— Милостивые государыни и милостивые государи, за что же мы выпьем? — Майор Боннэ водил своим бокалом по кругу.

— Ступай к Христине и немедленно возвращайся, мы сейчас чокнемся! — И мама открыла передо мной дверь. — Да смотри не пролей!

В коридоре до меня еще донесся голос обер-пострата Нейберта:

— Все обойдется. Главное — спокойствие.

— Ура! Ура! Ура!

Но я был уже у Христины на кухне и не мог оттуда разобрать, за что они пили.

— За новые времена! — громко прозвучал отцовский голос.

— А, ваша милость!..

Христина сидела в темной кухне у окна.

— Брось, Христина, не надо! Я зажгу свет.

Ее сморщенные губы шевелились, заскорузлая рука кухарки, лежавшая на подоконнике, придвинулась ко мне поближе.

— Чего ты пожелала на Новый год, Христина?

— Мира на земле.

— А там, в гостиной, все твердят о войне.

— Тш! Все будет по-другому.

— А знаешь ли ты, Христина, что такое социализм?

— Господи ты боже мой, это еще что за штука?

— Заря новой эры занимается! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Дай бог!

— Скажи, Христина, тебя зовут Христина?

— Христина.

— А еще как?

— Фаслер.

— Значит, Христина Фаслер.

— Нет, это что-то не подходит… Погоди-ка минутку. Я должна подумать. Христина Фаслер. Нет, что-то не так.

— Тебя от рождения зовут Христина?

— Нет, не от рождения. Но давно уж, очень давно.

— Как тебя раньше звали?

— Упаси боже, господа узнают, что я вам сказала.

— Бабушка тоже называла тебя Христиной?

— Да, блаженной памяти их милость тоже называли меня Христиной.

— А как звали горничную, которая служила у бабушки до тебя?

— Христина. Тоже Христина. О, блаженной памяти их милость была очень добра ко мне, я ее ни с кем не сравняю. Я никому не позволю худого слова о ней сказать.