Стихотворения

Но ныне беда - позабыта.

Земля утешает их сон

милосердием белого льда.

7

Конец столетья. Резкий крен основ.

Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина.

Пронзительный русалочий озноб

вдруг потрясает тело мещанина.

Предчувствие серьезной новизны

томит я возбуждает человека.

В тревоге пред-войны и пред-весны,

в тумане вечереющего века

мерцает лбом симбирский гимназист,

и, ширясь там, меж Волгою и Леной,

тот свежий свет так остросеребрист

и так существенен в судьбе вселенной.

Тем временем Стопани Александр

ведет себя опально и престранно.

Друзей своих он увлекает в сад,

и речь его опасна и пространна.

Он говорит:

– Прекрасен человек,

принявший дар дыхания и зренья.

В его коленях спит грядущий бег

и в разуме живет инстинкт творенья.

Все для него: ему назначен мед

земных растений, труд ему угоден.

Но все ж он бездыханен, слеп и мертв

до той поры, пока он не свободен.

Пока его хранимый богом враг

ломает прямизну его коленей

и примеряет шутовской колпак

к его морщинам, выдающим гений,

пока к его дыханию приник

смертельно-душной духотою горя

железного мундира воротник,

сомкнувшийся вкруг пушкинского горла.

Но все же он познает торжество

пред вечным правосудием природы.

Уж дерзок он. Стесняет грудь его

желание движенья и свободы.

Пусть завершится зрелостью дерев

младенчество зеленого побега.

Пусть нашу волю обостряет гнев,

а нашу смерть вознаградит победа.

Быть может, этот монолог в саду

неточно я передаю стихами,

но точно то, что в этом же году

был арестован Александр Стопани.

Комментарии жандарма:

Всем, кто бунты разжигал,

всем студентам

(о стыде-то

не подумают),

жидам,

и певцу, что пел свободу,

и глупцу, что быть собою

обязательно желал,

всем отвечу я, жандарм,

всем я должное воздам.

Всех, кто смелостью повадок

посягает на порядок

высочайших правд, парадов,

вольнодумцев неприятных,

а поэтов и подавно,

я их всех тюрьмой порадую

и засов задвину сам.

В чем клянусь верностью государю

императору

и здоровьем милых дам.

О распущенность природы!

Дети в ней - и те пророки,

красок яркие мазки

возбуждают все мозги.

Ликовала, оживала,

напустила в белый свет

леопарда и жирафа,

Леонардо и Джордано,

все кричит, имеет цвет.

Слава богу, власть жандарма

все, что есть, сведет на нет.

(Примечание автора:

Между прочим, тот жандарм

ждал награды, хлеб жевал,

жил неважно, кончил плохо,

не заметила эпоха,

как подох он.

Никто на похороны ни копеечки не дал.)

Знают люди, знают дети:

я - бессмертен. Я - жандарм.

А тебе на этом свете

появиться я не дам.

Каков мерзавец! Пусть болтает вздор,

повелевают вечность и мгновенность

земле лететь, вершить глубокий вздох

и соблюдать свою закономерность.

Как надобно, ведет себя земля

уже в пределах нового столетья,

и в май маевок бабушка моя

несет двух глаз огромные соцветья.

Что голосок той девочки твердят,

и плечики на что идут войною?

Над нею вновь смыкается вердикт:

"Виновна ли?" - "Да, тягостно виновна!"

По следу брата, веруя ему,

она вкусила пыль дорог протяжных,

переступала из тюрьмы в тюрьму,

привыкла к монотонности присяжных.

И скоро уж на мужниных щеках

в два солнышка закатится чахотка.

Но есть все основания считать:

она грустит, а все же ждет чего-то.

В какую даль теперь ее везут

небыстрые подковы Росинанта?

Но по тому, как снег берет на зуб,

как любит, чтоб сверкал и расстилался,

я узнаю твой облик, россиянка.

В глазах черно от белого сиянья!

Как холодно! Как лошади несут!

Выходит. Вдруг - мороз ей нов и чужд.

Сугробов белолобые телята

к ладоням льнут. Младенческая чушь

смешит уста. И нежно и чуть-чуть

в ней в полщеки проглянет итальянка,

и в чистой мгле ее лица таятся

движения неведомых причуд.

Все ждет. И ей-то страшно, то смешно.

И похудела. Смотрит остроносо

куда-то ввысь. Лицо усложнено

всезнающей улыбкой астронома!

В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.

Ей все нужней, все тяжелей работа.

Мне кажется, что скоро грянет крик

доселе неизвестного ребенка.

9

Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,

на твоем повороте мгновенном

электричеством бьет по локтям

острый угол меж веком и веком.

Узнаю изначальный твой гул,

оглашающий древние оводы,

по огромной округлости губ,

называющих имя Свободы.

О, три слога! Рев сильных широт

отворенной гортани!

Как в красных

и предельных объемах шаров

тесно воздуху в трех этих гласных.

Грянь же, грянь, новорожденный крик

той Свободы! Навеки и разом

распахни треугольный тупик,

образованный каменным рабством.

Подари отпущение мук

тем, что бились о стены и гибли,

там, в Михайловском, замкнутом в круг,

там, в просторно-угрюмом Египте.