Стихотворения

Май 1858

" Итак, все кончено. Все разлетелось пылью. "

Итак, все кончено. Все разлетелось пылью. Да, революция была безумной былью, Брюссель ей приказал: «Прочь, негодяйка, вон!» И вот дворянами повергнут ниц Дантон, И бедный Робеспьер дрожит в руке Корнесса, И заперли Париж в кутузку, как повесу… Мы стали овцами; вся доблесть наша в том, Что за Бурбонами на бойню мы идем. Четыре сотни лет мы повторяли с жаром Все тот же вздор. Прогресс стал анекдотом старым. Довольно с нас химер. Умножить свой доход — Вот дело. Санчес нам мораль преподает. И гильотины нож и виселица — благо, А совесть — лишь обман: забудь о ней, бедняга! Не суть религии, а догма в ней важна. В исповедальнях есть с решеткою стена: Прильни же ухом к ней, явись глупцом примерным — И будешь ты спасен. К обычаям пещерным Давайте пятиться по мере сил назад, А цели чистые пусть позади горят. Вернулись к нам и трон и храм с поповской кликой. Забудь же, Франция, что ты была великой. Раз папа заявил, что бог он, — значит, так. Безумных помыслов в Париже был очаг, Откуда в мир они неслись, как ветры в поле. Священные права — комедия, не боле. Народ — мощеный путь для царственных карет. И ни идей у нас, ни достижений нет: Открытья наши — чушь; не придавать им веры! По справедливости Тартюф клеймит Мольера, Вольтер писакой был, Жан-Жак был мужиком, И Плюш и Патулье сияют торжеством.

Альтвис, 20 сентября 1871

" Да, верно, я глупец — вы правы, без сомненья… "

Да, верно, я глупец — вы правы, без сомненья… Да, небо, сохранив под сицилийской сенью Ту флейту Мосха, чей любезен эху звук, На крыльях вознося твой, Ариосто, дух, Пророку говорить с орлом повелевая, — Оно, великое, нам свет и тень давая, Мечтателем меня создав, влекло мой взор К путям туманным, где брожу я с давних пор, И сделало меня созданьем незлобивым, С нежнейшею душой, на гнев неторопливым. Старик по грузу дней, по склонностям юнец, Я создан был пасти в полях стада овец. Но, как Эсхилу, две души мне рок дарует: В одной растут цветы, в другой огонь бушует: И в сердце Феокрит столкнулся с д'Обинье. Так, негодуя, я взираю в тишине На зло извечное, которому и деды И мы, увы, даем название победы. Я склонен проклятых благословлять в аду. Что ж, смейтесь надо мной, своим путем иду Я без раскаянья и нахожу желанным, Почетным, сладостным слыть человеком странным. И, видя, каковы все умники, я рад, Я счастлив быть глупцом, я этим горд стократ! Я в бурю ринулся один, по доброй воле. Но смелость глупым быть редка, и, в тайной боли, Я понимаю смех, что на устах у вас. В надежной гавани я был, но пробил час — И, видя тонущих во тьме, я безрассудно, Бесстрашно бросился на гибнущее судно: Мне вашей радости дороже горе их; Чем с вами царствовать, погибну среди них!

" Мы все изгнанники, мы в бездне обитаем. "

Мы все изгнанники, мы в бездне обитаем. Мы счастье гнусное злодейства наблюдаем. Мы видим гордый ум, что зверем побежден, Удачи поцелуй тому, кто злом рожден. Мы видим подлецов, обласканных судьбою. Мы речь высокую ведем между собою: «Свобода умерла, обманут наш народ!..» Мы — молнии, что бог вам с колесницы шлет. Бросаем яркий свет мы в гущу толп огромных, И животворный луч то гаснет в водах темных И падает на дно, то вспыхивает вновь… Мы знаем лишь одну печальную любовь: Мы любим Францию! Но каторжные норы — Наш дом… Велите нам, чтоб потрясли мы горы, Схватили на лету орла средь черной тьмы, Гром, ветер, молнию — на все решимся мы! Мы оправдания не ищем у злодеев. Мы ждем, суровые, проклятье злу взлелеяв, Чтоб в грохоте громов вновь бог обрел венец И право сделалось законом наконец, Чтоб род людской узнал счастливые мгновенья. Мы на предателей подъемлем в возмущенье Те черные ключи, что отпирают ад. Как ели не сменить зеленый свой наряд, Как солнцу не стоять мгновения на месте, — Нам не забыть вовек о праве и о чести! И перед ликом зла, что деспоты творят, В свидетели берем мы неба грозный взгляд, И бронзовым пером мы пишем неустанно. Филипп Второй, Нерон, Людовики-тираны Дрожат: мы видим их!.. Времен проходит строй — Пусть! Негодуя, мы страниц опасных рой С ветрами вольными шлем в дальнюю дорогу. Коль император — бог, так мы не верим в бога! А видя иногда победу сатаны, Мы отрицаем все, отчаянья полны; И гнева нашего разбуженная сила Терзает душу нам, что этот гнев вскормила. Но богу жалоба правдивая мила. Пускай была жара в день летний тяжела, Мы рады помечтать, когда поют стрекозы. Мы детвору растим… Пускай пришлец сквозь слезы Шепнет: «Я голоден», — его к столу зовем. Мы, глядя в небеса, освобожденья ждем: «О Немезида, с нас сними скорей вериги!» И пишем у морей суровые мы книги, И наши все дела, и мысли, и слова Напоминают гнев рассерженного льва.

" Вся низость клеветы, что за спиной шипит, "

Вся низость клеветы, что за спиной шипит, Клеймя нас злобой мрачной, Озер души моей ничем не замутит, Не тронет вод прозрачных. Она, упав на дно, где даже солнца нет, Рассеется в молчанье, А мир и чистота, любовь и правды свет Всплывут, струя сиянье. И вера, и мечты, и светлых дум полет Свободно, без усилья, Как прежде, отразят в просторе чистых вод Сверкающие крылья. Пускай же клевета, коварна и черна, Рвет глубь души невинной, — Что этот мутный ил и злая темень дна Для стаи лебединой?

" Прямой удар меча, но не кинжала, нет! "

Прямой удар меча, но не кинжала, нет! Ты в честный бой идешь, подняв чело, поэт, Разишь врага клинком, без ярости змеиной, Грудь с грудью и лицом к лицу, в отваге львиной. Ты — истины боец, и воин ада — он… Ты бьешь при свете дня, и верность — твой закон; Ты страшен и суров, но ты и добр при этом, И если ты падешь в бою, то пред поэтом Предстанут завтра там, где сумрак и покой, Они, Баярд и Сид, с протянутой рукой.

ИЗГНАНИЕ

О, если б, родина, мне снова Увидеть шелк твоей травы, Миндаль, сирени куст лиловый… Увы! О, если б лечь на холм унылый, Отец и мать, где спите вы! Но ваши далеко могилы, Увы! О, если б вам, родные тени, Во тьме гробов, под крик совы, Шептать — брат Авель, брат Евгений, Увы! О, если бы к твоей гробнице, Не поднимая головы, Голубка милая, склониться!.. Увы! Как руки я б к звезде неясной Простер под кровом синевы, Как землю целовал бы страстно! Увы! Звон черный слышу над могилой. Бежать туда б, где спите вы! Но остаюсь в стране немилой, Увы! Все ж неправа судьба слепая, Поверив голосу молвы, Что путник изнемог, шагая, Увы…

" Пока любовь грустна, а ненависть смеется, "

Пока любовь грустна, а ненависть смеется, И правит ад, Нерон в изгнанье шлет и в церкви ложь куется, Христос распят; Пока есть короли, и ложные идеи, И пыток страх, Пока народ — в цепях, и коршун Прометея Клюет в горах; Пока, твой гордый долг, о сердце, исполняя, Я сознаю, Что гневною строфой я тучи разгоняю В своем краю, — Оружья не сложу! И знаю — трусом буду, Свернув с пути! О небо, никогда я клятву не забуду Свой долг нести! Ничто не соблазнит меня — ни первый шелест Зеленых риз, И ни цветущий луг, и ни нагая прелесть Амариллис!.. Народы на нужду, на слезы злобным роком Обречены; Тираны церковью оправданы, но богом Осуждены… А человечество — добыча лжи, бесправья, Воров-царей, — Живущее мечтой, владеет в грустной яви Лишь злом скорбей. Перед лицом гордынь, ошибок, преступлений, И долгих битв, И поднятых голов, и низких душ и мнений, И злых обид, — О Франция, пока могу пролить луч света На мрак вокруг, Немому трауру и гневному обету Я верный друг; И правду возвещать без устали я стану В краю родном; И в черной пене вод вовеки не устану Быть маяком. Я призрак-судия, мой голос в час расплаты — Как грозный звон, Как отзвук страшных труб, разрушивших когда-то Иерихон! Я не покину, нет, о Франция родная, Мой трибунал; Я смолкну лишь тогда, о горестный Исайя, О Ювенал, О Дант, Езекииль со взором ясновидца, О д'Обинье, — Когда иссякнет гром и молния затмится Там, в вышине!..

2 декабря

" Когда вставал Эсхил в защиту Прометея, "

Когда вставал Эсхил в защиту Прометея, Рим Ювенал хранил от ярости злодея, А Данте низвергал тиранов в черный ад, Поэты были те подобны эвменидам; Их озаренный лик пугал всех мрачным видом, Был маской бронзовой, чьи в ночь уста кричат. И ужас шел от них. В их черепах горящих Клубился мыслей рой, стремительных, свистящих, Что жгли надменный грех, боролись с подлым злом И гордой на чело ложились диадемой — Неумолимою и грозною эмблемой Змей, что сплелись клубком. О змеи тайные Минервы исступленной, Драконы-божества, пророчицы-горгоны, Стон подхватив людской в неистовстве своем, Всем нам несете вы пример и поученье. Вы для народных масс, для зла и преступленья — И мудрость светлая и черной кары гром.

Джерси, 1 ноября

" О жалкий сплав людских сует, пустых желаний, — "

О жалкий сплав людских сует, пустых желаний, — Мечты! Вы вянете при первом же дыханье Степных ветров, что вас разносят по земле. Любовь, и власть, и скорбь, горящая во мгле, Гордыня, ненависть, и гнев, и сладострастье, — Как мимолетный дым, все исчезают страсти. Зачем такой порыв и пыл зачем такой, Раз он сменяется уныньем и тоской? К чему весь этот шум, о люди? Для того ли, Чтоб слыть титанами? Мир верит поневоле, Когда рычите вы в костре глухих страстей, Средь вспышек ярости, тщеславия затей, Желаний, страхов, мук и ухищрений мозга, В то, что из бронзы вы, меж тем как вы — из воска!

ПАРИЖАНИН ПРЕДМЕСТИЙ

В беседке лиственной, беспечный, Он пьет, он веселится вечно; Напившись, валится он с ног. И, снова жаждущий веселья, Едва оправясь от похмелья, Он за шесть су идет в раек. Смеяться, пить — святое дело! Толчется он у почернелой Свинцовой стойки день-деньской. И тащит будни воскресенье В домишко под зеленой сенью Своею длинною рукой. В листве поблескивают жбаны… Подружкам протянув стаканы, Их чмокнем в щеки лишний раз. Для счастья ведь немного надо! Имела портики Эллада, — Повсюду кабачки у нас. Вот — отдохнуть на камни сели, О, этот, удержу в веселье Не знающий, народ низов, Кто, полн ребяческих замашек, Дает из столь глубоких вспашек Бесплодных несколько цветов! «О, что за сибарит врожденный!» — Рим восклицает, пораженный; А Сибарис: «Какой квирит!» Он склонен к диким переменам, И, если б не был он гаменом, Архангела б он принял вид. Афинянин — его родитель. То он своей судьбы властитель, То — в малодушье родовом. Попробуйте решить загадку! Он все, что начал, выйдя в схватку, Заканчивает шутовством. Без крови в жилах, в пляске праздной, Проводит он с душой развязной Июль и август — день от дня. О, что за легкость в человеке! — Но вот поднялся ветер некий, И он, исполненный огня, Провозглашает, пробуждаясь: «Я Франциею называюсь!» В стремительной своей красе, С душой, поющей в гибком теле, Он — как пчела, во дни апреля Купающаяся в росе. И он встает, грозой сверкая, Несокрушимое свергая! Огонь взяв в руки и со злом В борьбе неистовой испытан, Во взгляде божество хранит он, И человека под крылом. Эдем — в его зловонной яме; Он в сталь вгрызается зубами, Вождей и воинов родит. И, горд, победу торжествуя, Свою он песенку хмельную Кончает криком: «Леонид!» И пусть его иной бесчестит. Народ — и женщина он вместе! Ребенок он, что, полн чудес, Вдруг превращается в героя. Он низко падает порою, Но достигает и небес!

РЕВОЛЮЦИЯ поэма

I. СТАТУИ

Наездник бронзовый стоял во тьме, — прямой. Спал город вкруг него — домов несчетных строй; На небе сумрачном чертились колокольни, Подобны пастухам, пасущим гурт свой дольний; Стыл Богоматери двухбашенный Собор, И башня каждая страшилась кинуть взор В безлунной мгле на стан своей сестры огромной; Зенит заволокло такою мутью темной, Что блеск небесных бездн бесследно в ней исчез; Хрипя под сводами полуночных небес, Лишь ветер мял ее, отчаянье впуская; Висела облаков завеса гробовая; Казалось, что заре воскреснуть не дано, Что утру не открыть прозрачное окно, Что солнце — страшный угль, очаг, навек разбитый, Здесь, в беспредельности, где ночь сомкнула плиты Над устрашенною, застылою землей, Угасло навсегда, задушенное мглой: Такое из небес, исполненных томленья, Полуночь пролила на мир оцепененье! Как бы для зрителей угрюмых — небосвод Разверз до самых недр ночного мрака грот. Спокоен, при мече, вздымая шлем пернатый, Старинных рыцарей надев крутые латы, Был там он, выпрямясь, в одежде боевой. Фигурой — исполин, улыбкою — герой, Поводья черные перчаткой стиснув черной, Гигант и властелин, недвижный и упорный, Он вечным жестом ночь, казалось, леденил И, с тенью траурной вплотную слитый, стыл, С небесной теменью могильной медью сплавясь. Кумир, загадочно перед собой уставясь, Видением вершин, фантомом горных гряд, Стоял, недвижностью зловещею объят: Ведь он — от вечности, поскольку — от могилы! Конь этот, никогда не ржавший и застылый, Безмолвный воин сей, чей образ воплотил Всю мощь молчания, как признак скрытых сил, Сей цоколь сумрачный, царящий над толпою, Вознесший свой покой над бурею живою, И, гроба выходец, державный сей колосс, В нас нагнетающий воспоминанье гроз, В ком до сих пор король, палач и деспот мнится (Которого б теперь не испугалась птица), Вся эта статуя — чудовище мечты. И если даже день плеснет в его черты, Их солнечным лучом светля и уточняя, И если даже вкруг кишит прохожих стая, То жутью тайною он все же облачен, Тоской кладбищенской… Но вечерами он, Король задумчивый, солдат и вождь угрюмый, Вновь обретает ночь с ее ужасной думой. В бездонном сумраке стоит он, жуть струя. И все величие, всю мощь небытия, Все то спокойствие, что лоб его надменный В трагическом плену у меди неизменной Мог сохранить, все то, что пристальный зрачок, Став вечным, сохранить из блеска молний мог, Всю эту полужизнь за гранью гробовою, Что знаменитому оставлена герою Во сне, под черными крылами похорон, Все то усилие, что совершает он, Воитель, чтобы стать не королем, а богом, Всю мрачность местности в ночном безмолвье строгом, — Все это истукан сумел в единство слить, Чтоб одиночество державное хранить! И Сена мрачная струит свой шум унылый Под этим всадником из ночи и могилы… И ветер вопль стремит, и плещет пена вод, И тяжкоарочный в тумане мост растет Каким-то призраком расплывчатым и смутным Под гордым рыцарем, над бегом бесприютным Реки униженной; и в арках темнота — Как триумфальные для статуи врата. Внезапно в тишине, неведомо откуда, Из непроглядной тьмы, где туч сгрудилась груда, Где дремлет страшная, пустая глубина, — Над этой статуей, томящейся без сна, Глядящей, медное свое чело нахмуря, В даль, в гробовой простор, где ночь, тоска и буря, Раздался голос — чей? — из ледяных глубин: «Узнай, на месте ли еще стоит твой сын?»