У Ваншенкина я учился скрупулезности крошечных слагаемых большого мира.
Зависть
Завидую я. Этого секретане раскрывал я раньше никому.Я знаю, что живет мальчишка где-то,и очень я завидую ему.Завидую тому, как он дерется, —я не был так бесхитростен и смел.Завидую тому, как он смеется, —я так смеяться в детстве не умел.Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —я был всегда причесанней, целей.Все те места, что пропускал я в книжках,он не пропустит. Он и тут сильней.Он будет честен жесткой прямотою,злу не прощая за его добро,и там, где я перо бросал: «Не стоит!» —он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо.Он если не развяжет, так разрубит,где я не развяжу, не разрублю.Он, если уж полюбит, не разлюбит,а я и полюблю, да разлюблю.Я скрою зависть. Буду улыбаться.Я притворюсь, как будто я простак:«Кому-то же ведь надо ошибаться,кому-то же ведь надо жить не так».Но сколько б ни внушал себе я это,твердя: «Судьба у каждого своя», —мне не забыть, что есть мальчишка где-то,что он добьется большего, чем я.1955
Свадьбы
А. Межирову
О, свадьбы в дни военные!Обманчивый уют,слова неоткровенныео том, что не убьют…Дорогой зимней, снежною,сквозь ветер, бьющий зло,лечу
на свадьбу спешнуюв соседнее село.Походочкой расслабленной,с челочкой на лбувхожу, плясун прославленный,в гудящую избу.Наряженный, взволнованный,среди друзей, родных,сидит мобилизованныйрастерянный жених.Сидит с невестой – Верою.А через пару днейшинель наденет серую,на фронт поедет в ней.Землей чужой, не местною,с винтовкою пойдет,под пулею немецкою,быть может, упадет.В стакане брага пенная,но пить ее невмочь.Быть может, ночь их первая —последняя их ночь.Глядит он опечаленнои – болью всей душимне через стол отчаянно:«А ну давай, пляши!»Забыли все о выпитом,все смотрят на меня,и вот иду я с вывертом,подковками звеня.То выдам дробь, то по полуноски проволоку.Свищу, в ладоши хлопаю,взлетаю к потолку.Летят по стенам лозунги,что Гитлеру капут,а у невесты слезынькигорючие текут.Уже я измочаленный,уже едва дышу…«Пляши!..» — кричат отчаянно,и я опять пляшу…
Пролог
Я разный — я натруженный и праздный.Я целе — и нецелесообразный.Я весь несовместимый, неудобный,застенчивый и наглый, злой и добрый.Я так люблю, чтоб все перемежалось!И столько всякого во мне перемешалось —от запада и до востока,от зависти и до восторга!Я знаю – вы мне скажете: «Где цельность?»О, в этом всем огромная есть ценность!Я вам необходим.Я доверху завален,как сеном молодыммашина грузовая.Лечу сквозь голосасквозь ветки, свет и щебет,и — бабочки в глаза,и — сено прет сквозь щели!Да здравствуют движение и жаркость,и жадность, торжествующая жадность!Границы мне мешают…Мне неловконе знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,со всеми говорить — пускай на ломаном.Мальчишкой, на автобусе повисшим,хочу проехать утренним Парижем!Хочу искусства разного, как я!Пусть мне искусство не дает житьяи обступает пусть со всех сторон…Да я и так искусством осажден.Я в самом разном сам собой увиден.Мне близки и Есенин, и Уитмен,и Мусоргским охваченная сцена,и девственные линии Гогена.Мне нравится и на коньках кататься,и, черкая пером, не спать ночей.Мне нравится в лицо врагу смеятьсяи женщину нести через ручей.Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю,грущу, чего-то смутного ищуи алыми морозными кускамиарбуза августовского хрущу.Пою и пью, не думая о смерти,раскинув руки, падаю в траву,и если я умру на белом свете,то я умру от счастья, что живу.14 ноября 1956
Идол
Среди сосновых иголв завьюженном логустоит эвенкский идол,уставившись в тайгу.Прикрыв надменно веки,смотрел он до поры,как робкие эвенкинесли ему дары.Несли унты и малицы,несли и мед и мех,считая, что он молитсяи думает за всех.В уверенности темной,что он их всех поймет,оленьей кровью теплойнамазывали рот.А что он мог, обманныйбожишка небольшой,с жестокой, деревянной,источенной душой?Глядит сейчас сквозь ветвипокинуто, мертво.Ему никто не верит,не молится никто.Но чудится мне: ночьюв своем логу глухомон зажигает очи,обсаженные мхом.И, вслушиваясь в гулы,пургою заметен,облизывает губыи крови хочет он.20 ноября 1956
«Нас в набитых трамваях болтает…»
Нас в набитых трамваях болтает.Нас мотает одна маета.Нас метро то и дело глотает,выпуская из дымного рта.В смутных улицах, в белом порханьилюди, ходим мы рядом с людьми.Перемешаны наши дыханья,перепутаны наши следы.Из карманов мы курево тянем,популярные песни мычим.Задевая друг друга локтями,извиняемся или молчим.Все, что нами открылось, узналось,все, что нам не давалось легко,все сложилось в большую усталостьи на плечи и души легло.Неудачи, борьба, непризнаньенас изрядно успели помять,и во взглядах и спинах – сознаньеневозможности что-то понять.Декабрь 1956
Карьера
Ю. Васильеву
Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он… Вот этоя понимаю – карьерист!Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого… Льва!Зачем их грязью покрывали?Талант – талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.Все те, кто рвались в стратосферу,врачи, что гибли от холер, —вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.Я верю в их святую веру.Их вера – мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!1957
Д. Д. Шостакович в письме к композитору Тищенко рассказал, что это стихотворение и «Сапоги» он читает по утрам на память, как молитвы.
«Со мною вот что происходит…»
Б. Ахмадулиной
Со мною вот что происходит:ко мне мой старый друг не ходит,а ходят в праздной суетеразнообразные не те.И он не с теми ходит где-тои тоже понимает это,и наш раздор необъясним,и оба мучаемся с ним.Со мною вот что происходит:совсем не та ко мне приходит,мне руки на плечи кладети у другой меня крадет.А той — скажите, бога ради,кому на плечи руки класть?Та, у которой я украден,в отместку тоже станет красть.Не сразу этим же ответит,а будет жить с собой в борьбеи неосознанно наметиткого-то дальнего себе.О, сколько нервных и недужных,ненужных связей, дружб ненужных!Во мне уже осатаненность!О, кто-нибудь, приди, нарушьчужих людей соединенностьи
разобщенность близких душ!18 марта 1957
Земляника
Вот снова роща в черных ямах,и взрывы душу леденят,и просит ягод, просит ягодв крови лежащий лейтенант.И я, парнишка невеликий,в траве проползав дотемна,несу пилотку земляники,а земляника не нужна.Побрел я, маленький, усталый,до удивленья невысок,и ночью дымной, ночью алойпристал к бредущим на восток.Угрюмой местностью болотноймы шли без карты, кое-как,и летчик брел бессамолетный,и в руку раненный моряк.Кричали дети, ржали кони.Тоской и мужеством объят,на белой-белой колокольнена всю Россию бил набат.Мы шли, калика за каликой,самим себе поводыри,и долго пахла земляникойпилотка, алая внутри…8 августа 1957–1995
Одиночество
Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно — в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойежевать, краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы, одиночества стесняясь, от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют, не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих — вроде спорами идейными,но приглядишься — те же в них черты…Разнообразны формы суеты!То та, то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать — не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался, на нем оставив шерсть.Я вырвался! Ты впереди, пустыннаясвобода… А на черта ты нужна!Ты милая, но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая? Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу, то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят, чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им — тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой елкой с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина, как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать, что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей, а вино.Но оказалось все — куда сложней…Она молчала, и совсем сиротскидве капельки прозрачных — две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое,сказала глухо: «Уходи… Не надо…Я вижу — ты не мой, а ты – ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой и глазами-льдинками,от страха и от нежности бледна.в Крыму мы были. Ночью шла гроза,и девочка под молниею магнийнойшептала мне: «Мой маленький! Мой маленький!» —ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко и торжественно,и гром, и моря стон глухонемой,и вдруг она, полна прозренья женского,мне закричала: «Ты не мой! Не мой!»Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно,и одиночество — всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам, прекрасным и неверным,за то, что это было все мгновенным,за то, что их «прощай!» — не «до свиданья!»,за то, что, в лживости так царственно-горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.1959
Это стихотворение больше других понравилось Пастернаку в 1959 году, когда я прочел ему при нашей первой встрече в Переделкине.
Не надо
Не надо… Все призрачно – и темных окон матовость,и алый снег за стоп-сигналами машин.Не надо… Все призрачно, как сквер туманный мартовский,где нет ни женщин, ни мужчин — лишь тени женщин и мужчин.Не надо… Стою у дерева, молчу и не обманываю,гляжу, как сдвоенные светят фонари,и тихо трогаю рукой, но не обламываюсосульку тоненькую с веточкой внутри.Не надо… Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишкес Москвой, качающейся мертвенно в окне,ты, подперев щеку рукою в детской варежке,со злостью женской вспоминаешь обо мне.Не надо… Ты станешь женщиной, усталой умнойженщиной,по слову доброму и ласке голодна,и будет март, и будет мальчик, что-то шепчущий,и будет горестно кружиться голова.Не надо… Пусть это стоит, как и мне, недешево,с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,ему на плечи свои руки ненадежныеты не клади, как я сегодня не кладу.Не надо… Не верь, как я не верю призрачному городу,не то, очнувшись, ужаснешься пустырю.Скажи: «Не надо…» — опустивши низко голову,как я тебе сейчас «не надо…» говорю.1960
Мед
Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили —двадцативедерную! — меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом — с этой вечной ценностью —по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке — расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них столп российской прозы.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгодно жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим — этим — тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!1960