Стиль модерн

Какой замечательный брак, повторял Макс снова и снова, проходя с ней под руку по перрону Восточного экспресса, какой удачный союз и как вовремя: как раз в тот момент, когда кабинет Герриота начинает испытывать финансовые трудности. А он, Макс, благодаря своему укрепившемуся авторитету без труда избежит скандала. Прочитав список подарков, опубликованный в «Фигаро», — особенно роскошные наборы английского столового серебра, — половина Парижа побледнела от зависти. Шикарного Парижа, разумеется, а не богемного. Правда, вплоть до утренней церемонии в церкви, даже во время приема, устроенного в «Ритце», Макс боялся, что какое-нибудь непреодолимое препятствие не позволит ему довести дело до конца. Но ничего не случилось. Он топтался среди приглашенных, повторяя любезности и раздавая вежливые улыбки; наконец, после еще нескольких танцев, он и Мэй смогли, согласно общепринятому выражению, «сбежать».

Это действительно напоминало побег. Какое счастье этот Восточный экспресс! До самой Венеции никаких газет, телефона, радио, никаких новостей, никакой политики. Они будут от всех отрезаны в этом спящем зыбком городе, застывшем среди зимних вод. Макс был там только перед войной, когда считалось хорошим тоном приезжать туда в сентябре, и мать взяла его с собой, чтобы провести вместе с ним золотистые спокойные дни на берегу истомленных песков Лидо. Любопытно, какая Венеция в феврале?

Чистый голосок Мэй вырвал его из размышлений:

— Вот наш вагон!

Проводник наклонился к ней и подал руку в белой перчатке. Она еле коснулась ее, легко зашла в вагон. На верхней ступеньке, обернувшись, она улыбнулась Максу. Проводник подвел их к купе, отодвинул тяжелую медную задвижку, открыл покрытую лаком дверь. Здесь, как заказывал Макс, на банкетке Мэй стоял букет белых орхидей, а на полке напротив — бутылка розового шампанского в ведерке со льдом. Он достал чаевые и отослал проводника. Теперь уже ничто не могло помешать: Мэй Стэнфорд принадлежала ему.

Макс живо обернулся, поднял жену на руки и внес в купе, где положил на кушетку, обитую бархатом.

— О, Макс, какое купе! Этот поезд действительно более шикарный, чем наш «Флайинг Скотсмен»!

Мэй стала поглаживать деревянную обшивку, инкрустированную сандалом, махагоном, эбеновым и красным деревом в виде овалов с экзотическими цветами.

— Это еще не все, — добавил Макс и привел в движение две полукруглые панели, открывшие туалетную комнату.

Она захлопала в ладоши.

— Вы совсем как маленькая девочка.

Она рассмеялась и бросилась к зеркалу. Он обнял ее за талию. Она покраснела, насмешливо оттолкнула его:

— Ну дайте же мне поиграть еще минутку! Эта кабинка такая красивая…

Она сняла перчатки, манто, шляпку, припудрилась, освежила духи и занялась прической.

— Вы поменяли духи?

— Вы правы. Эти — «Гулистанская роза». Они навевают мысли о садах и гаремах «Тысячи и одной ночи»… И так подходят к этому поезду, который мчится далеко на восток: Балканы, София, Константинополь…

— Мы высаживаемся в Венеции, моя дорогая.

— Дайте мне помечтать, Макс. На Восток, с вами…

Макс кивнул на ведерко со льдом:

— Хотите шампанского?

— Охотно.

Она села рядом с ним, от замешательства залившись краской. Он наполнил бокалы:

— За нас…

Его голос дрогнул. Он чувствовал, что выглядит банальным, чопорным, немного смешным. Мэй посерьезнела, ее синие глаза буравили его. Нужно было сказать что-то ласковое — конечно же слова любви, не шедшие, однако, ему на язык. Ее щеки порозовели, черные ресницы оттеняли синеву зрачка. Для поезда она надела крепдешиновое платье, подходившее по цвету к ее глазам, все обсыпанное стразами, с низким поясом на бедрах — последний крик моды, видимо, от Шанель. Ее платье чуть выше колен, насколько позволяли приличия, открывало ноги, очень красивые, поблескивающие прошитыми серебряной нитью чулками. Она была совершенна, как и ее имя с этим деликатным «й», звучащим так элегантно…

Они молча выпили. Макс взял ее за руку и погладил платиновое кольцо, где были выгравированы их имена и долгожданная дата — 15 февраля 1925 года.

Но нужные слова все не приходили.

Поезд никак не решался тронуться в путь, Макс посмотрел на часы и глухо прошептал:

— Мы запаздываем.

Он хотел снова разлить шампанское, когда услышал шум, доносящийся с перрона: крики, свистки, стук по вагону, — и резко поднялся:

— Пойду посмотрю, что там.

Он вышел в коридор, опустил стекло — свежее дуновение ветра привело его в чувство. И обернулся на шум. В нескольких метрах от него, в конце вагона, теснилось человек двадцать, топтались фотографы, которых безуспешно пытался разогнать начальник поезда. Носильщики заполнили перрон чемоданами и шляпными коробками. Одна рука выскользнула из толпы, ухватилась за руку проводника, длинный силуэт в черном на секунду качнулся на подножке. Он не видел ее лица, но это была высокая стройная женщина, чье бархатное манто отсвечивало синим среди обилия стекол и зеркал. Она начала уже волноваться, когда проводнику более сильным и в то же время достаточно осторожным движением удалось вытащить ее из толпы. Ее багаж внесли в вагон, и дверь захлопнулась перед журналистами. Начальник вокзала дал свисток, огромные клубы дыма поплыли по перрону, и поезд тронулся. Какое-то время репортеры бежали за поездом, потом остановились, раздосадованные неудачей.

Макс смотрел в окно, когда на его руку твердо легла другая рука.

Это была Мэй.

— Мы отъезжаем. Что случилось?

— Ничего. Одна пассажирка опоздала. За ней по пятам гнались репортеры.

— Принцесса? Кинозвезда?

— Понятия не имею, но какая-то знаменитость. Наверняка встретим ее в вагоне-ресторане. Когда пойдем обедать, дорогая?

В ответ она состроила еще одну шаловливую рожицу:

— Как можно быстрее, друг мой!

Она очаровательно покраснела, и вновь английский акцент выдал волнение, тронув ее спутника.

— Конечно, дорогая, — сказал Макс, сразу приободрившись.

Обед был изыскан. Во время десерта, воодушевленный выпитым, завладев рукой Мэй, Макс шептал ей нежные слова, которых ему так не хватало в купе. Мэй казалась счастливой, она будто грезила, поглаживая пальцами, унизанными новыми перстнями, драгоценное дерево инкрустаций. Ей все здесь нравилось: меню, фарфоровая посуда с монограммой, изящное столовое серебро, отражающее розовый свет ламп, немного замедленное обслуживание гарсонов, которые рисковали перевернуть блюдо или вино из лучших сортов винограда в ответ на каждый толчок поезда.

Макс протянул Мэй сигарету. Она не очень любила табак, но держала мундштук с непринужденностью женщины, привыкшей быть на виду: дерзко закидывая голову назад, выдыхая дым. Она наблюдала за соседними столиками: усталые дипломаты, которые намечали на карте приблизительные границы молодых восточных государств; пожилые дамы, одетые, как перед войной, модницы зрелого возраста, с ностальгией вспоминающие о погибших империях.

Макс склонился к жене и снова зашептал ей нежности. Она потупила глаза, затушила сигарету. Ей хотелось ему ответить, но она не смогла произнести ни слова. Пора было возвращаться в купе. Перед тем как подняться, не зная почему, он поискал глазами силуэт, мелькнувший на перроне. Мэй это заметила, и Макс сказал, словно оправдываясь:

— Дорогая, я не вижу здесь нашу знаменитость.

Мэй незаметно оглядела вагон-ресторан, но не нашла среди молодых лиц ни одного, которое было бы знакомо по светской хронике.

— Может быть, это была пожилая дама, мой дорогой Макс. Можно быть старой и стать знаменитой.

— Она была так стройна!

— Но ведь бывают стройные пожилые дамы. Я стану одной из таких, обещаю вам! — улыбнулась Мэй. — И потом, вы, может быть, плохо разглядели ее там, на перроне…