Сто дней до приказа

По пути задыхающимся голосом осведомленный папа Цыпа рассказывает нам, что, собственно, произошло. Оказывается, лейтенант Косулич, выполнявший вчера обязанности вождя и учителя кухонного наряда, заметил, что рядовой Елин не работает, но сидит в углу, уткнувшись лицом в колени. На вопрос: «Кто обидел?» — Серафим ответил: «Никто». — «Заболел, что ли?» — встревожился добросердечный взводный. «Да, живот схватывает…» И тогда Косулич отправил Елина в санчасть, гуманно рассудив: если заболел — вылечат, а если притворяется, то начальник медслужбы капитан Тонаев быстро мозги вправит…

Цыпленок раздувает ноздри, изображая свирепого начмеда, и возобновляет рассказ: Елин предупредил ребят, что только примет лекарство и сразу вернется. В ответ ему горячо порекомендовали в качестве надежного лечебного средства двухведерную клизму с патефонными иголками. Елин печально улыбнулся, ушел, и больше его не видели.

* * *

Вернувшись с зарядки, я отправился в бытовку бриться и обнаружил там Елина: с обреченным видом он пришивал выдранные пуговицы. Лучшей ситуации для разговора не придумаешь.

— Послушай, Фима, — начал я задушевным голосом и увидел, как вздрогнул Елин, давно не слышавший своего имени. — Ты особенно не расстраивайся. Зуб, конечно, заводной парень, но его в свое время тоже гоняли, особенно Мазаев… — Говорил я совершенную чепуху, но остановиться не мог. — Скоро мы уволимся, полгода «скворцом» побудешь, а там уже и дембельский альбом готовить надо. Главное, не бери в голову! Дома-то все в порядке?

По тому, как Елин глубоко вздохнул и промолчал, я понял, что дома-то как раз не все в порядке. Вычислить ситуацию было несложно: мама с папой не разлюбят и письмо написать не забудут. Если б кто-то серьезно заболел или, не дай бог, помер, — Елина по телеграмме отправили бы в краткосрочный отпуск. А он — здесь, сидит и орудует иголкой. Остается заурядная, но чреватая тяжелыми осложнениями «салажья» болезнь — разочарование в женской преданности. Ну что же, я прошел через такое и поэтому хирургически точным вопросом коснулся раны:

— Последнее письмо от нее давно получил?

— Месяц назад.

— Подожди, тебе же вчера письмо было!

— Это не от нее.

— Значит, теперь от нее жди!

— От нее больше не будет.

Елин наклонился к гимнастерке перекусить нитку, и на кителе расплылось мокрое пятнышко.

— Почему не будет? — спросил я, словно не понимая.

И тогда он достал залохматившийся по краям конверт с портретом великого русского физиолога и естествоиспытателя И. П. Павлова (1849–1936). Я прочитал письмо. Это была обыкновеннейшая армейская история. Елинская подружка сама написать не решилась, а попросила их общего друга, на которого этот балбес, уходя, оставил свою зазнобу. После сбивчивых предисловий — сердцу, мол, не прикажешь, правда, мол, между товарищами прежде всего — тот хмырь сообщал, что «давно любит Люсю» и что неделю назад они подали заявку. Вот ведь какой гад! Нравится — женись, но зачем плевать в душу парня, который, между прочим, охраняет твой блудливый покой. Мне рассказывали один случай: девчонка писала до последнего дня: люблю, жду, приезжай! Он приехал — здрасьте! У нее давно муж, и ребенок ползает. Парень, конечно, мужу в торец, ей, я думаю, тоже. И успокоился. А она ему логично объяснила: «Тебе и так было тяжело, не хотела расстраивать…» Может, случай этот — вранье, но уж коли обманывать — как та девчонка.

Но Елину я сказал другое:

— Во-первых, Серафим, рубить лучше сразу — значит, не любила. А то, бывает, гуляет со всем микрорайоном и ждет. Знаешь, у девчонок такая теория появилась: главное — верность духовная. Во-вторых, зема, давай философски. Девчонок тоже в чем-то понять можно. Вот мне одноклассница написала (написала она не мне, а Чернецкому, но в данном случае это значения не имело). Ждала парня два года, а он вернулся и смотреть не хочет: у него, видите ли, за время службы вкус изменился. А ей куда два года домашнего ареста девать? Можно ее понять?

— Можно… Правильно ребята еще в карантине говорили: хочешь спокойной службы — сразу забудь. Я же чувствовал, что-то у них не так! И на проводах тоже. Обидно только!

— А мне, думаешь, не обидно было? — сказал я и осекся.

Елин смотрел на меня, ожидая продолжения. Ну уж нет!

— В общем, так, — подытожил я. — Выбрось все из головы — этого добра у тебя еще навалом будет! А теперь давай договоримся насчет Зуба. Я, конечно, с ним потолкую, но и ты старайся не связываться. Сам понимаешь, «этот мир придуман не нами…».

— А по-моему, мы сами это свинство придумали и сами мучаемся, — вдруг выдал бывший пионерский вожак. — Но я не буду терпеть!

— Ну и что ты сделаешь?

— Я? Знаю! Вот увидишь! Я… Я…

— Ладно тебе! Я! Я! Головка от бронебойного снаряда… Лучше скажи, тебя не в честь шестикрылого серафима назвали?

— Н-нет! — удивился Елин и улыбнулся, обнажив два заячьих зуба. — Просто у моего дедушки…

Но сколько крыльев было у елинского деда, я так и не узнал: дверь распахнулась, и в бытовку вошли замполит Осокин и комбат Уваров. Мы вскочили.

— Вольно. Занимайтесь своим делом, — разрешил майор и, оглядев бытовку, сказал: — М-да…

Хотя было воскресенье, меня нисколько не удивило появление комбата и замполита: в дни солдатских праздников, таких, как «сто дней», офицеры не знают покоя.

Осокин колупнул пальцем штукатурку, попробовал ногой расходившуюся половицу, еще раз оглядел комнату и остановил глаза на Елине.

— Майский? — спросил он комбата.

— Так точно, — подтвердил Уваров.

— Ну, как служба? Привыкаешь? — тепло осведомился майор у Серафима.

— Привыкаю, — промямлил Елин и, почувствовав, что ответ прозвучал не по-военному, добавил: — Так точно!

Вообще, «так точно» и «отставить» удивительно въедливы. Я, например, замечал, как старшина Высовень, начав что-то делать неверно и заметив это, сам себе командует вполголоса: «Отставить!»

— Дай-ка сюда! — неожиданно потребовал замполит, протянув руку к «хэбэ». — Кто же это тебе все пуговицы с мясом выдрал?

Наступила тишина, нарушаемая только глухим топотом, доносившимся со второго этажа.

— Я вас спрашиваю, товарищ рядовой!

Елин стоял, опустив голову, и крутил в пальцах непришитые пуговицы.

— Купряшин, — дошла очередь до меня, — что здесь произошло?

Я понимал, что нужно оперативно соврать: ну, зацепился и так далее. Но выгораживать Зуба мне не хотелось; ей-богу, стоило бы поглядеть, как он будет извиваться перед замполитом, потому что ефрейтор такой храбрый только с молодыми, и то не со всеми: здорового Аболтыньша он, например, старается не «напрягать». Подумав так, я открыл рот и ответил:

— Не знаю, товарищ майор.

— Кто командир расчета? — Осокин дернул головой и повернулся к комбату.

— Сержант Титаренко.

— Это там, где Зубов? — что-то припоминая, спросил замполит.

— Так точно, товарищ майор. Я разберусь и вам доложу! — торопливо заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул нас бешеным взглядом.

— Все — хоккей! Да садись ты! — успокоил я разволновавшегося Елина, и тот вернулся к своим реставрационным работам.