Сто лет и чемодан денег в придачу

Пролетарское происхождение Эстебана совершенно не устраивало потенциального тестя. Поэтому на первой, и единственной, встрече с Примо де Риверой Эстебану предложили альтернативу — либо унести ноги как можно дальше от испанской земли, либо получить выстрел в затылок.

Пока Примо де Ривера снимал свою винтовку с предохранителя, Эстебан успел ответить, что уже сделал выбор в пользу варианта номер один, и торопливо попятился вон, чтобы не показать затылка человеку с ружьем, и даже не взглянул в ту сторону, где стояла всхлипывающая девушка.

Унести ноги как можно дальше, думал Эстебан, и отправился на север, а там еще дальше на север, а потом еще севернее, и наконец в такую северную даль, где озера зимой от холода превращаются в лед. И решил, что, пожалуй, хватит. С тех пор он тут и остался. Работу на литейном заводе он получил три года назад благодаря католическому священнику, который помог перевести, прости его, Господи, сочиненную самим Эстебаном историю, будто в Испании он, Эстебан, занимался взрывчатыми веществами, тогда как на самом деле основным его занятием был сбор помидоров.

Впоследствии Эстебан худо-бедно выучился изъясняться по-шведски и стал вполне сносным подрывником. А теперь, под руководством Аллана, сделался настоящим профессионалом.

~~~

В бараке литейного завода Аллану жилось неплохо. Год спустя он, благодаря Эстебану, уже более-менее сносно объяснялся на испанском. Спустя два года заговорил почти бегло. Но понадобилось целых три года, чтобы Эстебан оставил наконец попытки втемяшить Аллану свою испанскую версию всемирного социализма. Эстебан все средства перепробовал, но Аллан не поддавался. Эта сторона личности закадычного приятеля оказалась для Эстебана загадкой. Не то чтобы Аллан имел альтернативные взгляды на порядок вещей и возражал: дескать, все должно быть на самом деле совсем наоборот, — нет, у него словно вообще никаких взглядов не было. Или, может быть, в этом и были его взгляды? В конце концов Эстебану ничего не оставалось, кроме как смириться с непостижимым.

Аллан, со своей стороны, столкнулся с той же проблемой. Эстебан — хороший товарищ. А что он отравился этой окаянной политикой — так что ж тут поделать? Небось не он один.

Времена года успели сменить друг друга еще раз, прежде чем жизнь Аллана приняла новый оборот. Началось с того, что Эстебан получил известие — Примо де Ривера ушел в отставку и бежал из страны. Там явственно наметилась демократия, а то и вообще социализм, и Эстебан такого пропустить не мог.

И поэтому решил как можно скорее возвращаться домой. Литейное дело идет все хуже, поскольку сеньор Пер Альбин решил, что никакой войны больше не будет. А у дружище Аллана какие планы? Может, и он тоже поедет, за компанию?

Аллан призадумался. С одной стороны, его не привлекала никакая революция, будь то испанская или любая другая. Она приведет лишь к новой революции, только в обратную сторону. С другой стороны, Испания все же заграница, как и все другие страны, кроме Швеции, и, столько прочитав про эту самую заграницу, стоило бы разок поглядеть, что она такое на самом деле. А вдруг по дороге им еще и негр-другой попадется?

Когда Эстебан пообещал, что по пути в Испанию им уж один-то негр точно попадется, Аллан просто не мог не принять приглашение. И друзья перешли к обсуждению более практических вопросов. При этом они сразу сошлись во мнении, что владелец литейного заводика — «безмозглый осел» (они именно так выразились) не заслуживает, чтобы его брали в расчет. Поэтому было решено дождаться субботнего конверта с зарплатой, после чего удалиться не прощаясь.

Так что в воскресенье, Аллан и Эстебан встали в пять утра и на велосипеде с прицепом отправились на юг, в сторону Испании. По пути Эстебан пожелал воспользоваться случаем и остановиться возле фабрикантова дома, чтобы справить полный комплект утренних нужд в бидон с молоком, который каждое утро доставлялся к калитке фабрикантововй виллы. Главным образом по той причине, что все эти годы Эстебану пришлось терпеть обращение «обезьяна» от фабриканта и обоих его сыновей-подростков.

— Месть не лучшее дело, — провещался Аллан. — Это как политика: только начни — за одним пойдет другое, было плохо, а будет хуже, пока не сделается так, что совсем из рук вон.

Но Эстебан стоял на своем. Разве из-за того, что у человека руки немножко волосатые и он говорит на фабрикантовом языке не совсем безупречно, он стазу уже и обезьяна?

С этим Аллан согласился, и друзья пришли к справедливому компромиссу. Эстебан может пописатьв бидон, но не покакать.

Так и получилось, что на литейном заводике в Хеллефорснесе вместо двух подрывников не стало ни одного. Свидетели тем же утром успели наябедничать фабриканту, что видели Аллана и Эстебана на велосипеде с прицепом и что те направлялись в Катринехольм, если не еще дальше на юг. Так что фабрикант уже был готов к предстоящей на следующей неделе острой нехватке персонала, когда сидел на террасе своей фабрикантской виллы и задумчиво потягивал молоко из стакана, любезно поданного Сигрид вместе с миндальным печеньем. Настроение фабриканту еще больше испортил тот факт, что печенье было какого-то странного вкуса. Оно явственно отдавало аммиаком.

Фабрикант решил подождать до возвращения с воскресной службы и уже тогда надрать Сигрид уши. А пока ограничился тем, что велел принести еще стакан молока, чтобы запить этот гадкий привкус.

~~~

Вот так Аллан Карлсон и оказался в Испании.

Они с Эстебаном добирались туда три месяца, через всю Европу, и по пути встретили такое количество негров, о котором Аллан и мечтать не мог. Но уже после первого встреченного потерял к ним всякий интерес. Оказалось, ничего особенного, только кожа другого цвета, да еще говор у них чудной, так это и у белых сплошь и рядом, начиная от Смоланда и южнее. Видно, этот Лундборг просто в раннем детстве негра увидал и напугался, решил Аллан.

Аллан с другом Эстебаном застали Испанию в полном хаосе. Король сбежал в Рим, его сменила республика. Слева кричали «revoluti'on»,а справа опасались того, что произошло в сталинской России. Неужели и тут такое повторится?

Эстебан, забыв, что его друг неизменно аполитичен, снова попытался увлечь Аллана на сторону революции, но тот привычно уперся. Он узнаёт эту знакомую еще с Хеллефорснеса песенку и по-прежнему не возьмет в толк, зачем надо вечно все менять шиворот-навыворот.

Затем справа неудачно попытались устроить военный переворот, а слева успешно устроили всеобщую забастовку. Потом в стране провели выборы. Левые победили, а правые окрысились, или наоборот, Аллан толком не вник. Как бы то ни было, началась война.

Аллан находился в чужой стране и не смог придумать ничего лучшего, чем держаться друга Эстебана, который, в свою очередь, завербовался в армию и немедленно получил там звание сержанта, едва взводному стало известно, что Эстебан знает, как заставить разные вещи взлетать в воздух.

Алланов друг с гордостью носил форму и не мог дождаться, когда сможет и сам поучаствовать в войне. Взвод получил приказ подорвать парочку мостов через одну лощину в Арагоне, и группу Эстебана послали к первому мосту. Эстебан так воодушевился оказанным доверием, что влез на камень и, схватив винтовку в левую руку, поднял ее к небу и воскликнул:

— Смерть фашизму, смерть всем фашис…

Эстебан еще заканчивал фразу, когда ему оторвало голову и часть плеча гранатой, возможно самой первой вражеской гранатой, взорванной в этой войне. Аллан находился метрах в двадцати и лишь благодаря этому не был забрызган ошметками товарища, разлетевшимися вокруг камня, на который Эстебан так опрометчиво залез. Один из рядовых в группе Эстебана заплакал. Сам Аллан, поглядев на то, что осталось от друга, решил, что воздавать почести этим останкам вряд ли уже имеет смысл.