Сто лет одиночества (сборник)

Прошло более трех лет с тех пор, как Санта София де ла Пьедад принесла ему грамматику, и Аурелиано наконец одолел перевод первого санскритского пергамента. Однако этот далеко не напрасный труд был едва ли не первым шагом на пути, длину которого нельзя было измерить, поскольку испанский текст выглядел абракадаброй: стихи оказались зашифрованы. Аурелиано не знал, с чего начать, чтобы найти ключ к их разгадке, но вспомнил, что Мелькиадес направлял его в лавку ученого каталонца, где есть книги, которые помогут раскрыть тайну пергаментов, и решил попросить у Фернанды разрешения сбегать за ними. В своей комнате, пожираемой безудержным тленом и грязью, которая грозила покончить с жилым пространством, он обдумывал форму выражения своей просьбы, ждал подходящего момента и удобных обстоятельств, но, когда встречался лицом к лицу с Фернандой, приходившей на кухню за своим обедом, и получал единственную возможность заговорить с ней, тщательно подготовленное обращение застревало в горле и он не мог вымолвить ни слова. Только ради этого он стал следить за ней. Прислушивался к ее шагам в спальне. Знал, когда она идет к дверям, чтобы взять у почтальона письма от детей и отдать свои, и до глубокой ночи слушал жесткий и страстный скрип пера до щелчка выключателя и затем — шепот молитвы во тьме. Только тогда он засыпал, веря, что грядущий день принесет ему удачу. Проникшись уверенностью, что ему не будет отказа, он однажды утром остриг себе волосы, доходившие уже до плеч, сбрил нечесаную бороду, надел узкие брюки и рубашку с твердым воротником, неизвестно от кого унаследованные, и стал ждать на кухне Фернанду к завтраку. Но явилась не всегдашняя Фернанда, женщина с надменно вскинутой головой и твердой поступью, а старуха немыслимой красоты в пожелтевшей горностаевой мантии и с короной из позолоченного картона на голове, с видом человека, только что втайне лившего слезы. Дело в том, что с тех пор, как Фернанда раскопала в сундуках Аурелиано Второго изъеденный молью наряд королевы, она не раз в него облачалась. Если бы видели, как она ломается перед зеркалом, вдохновляя себя величественными позами и жестами, подумали бы, что она сошла с ума. Но она не была сумасшедшей. Просто-напросто королевское одеяние привело в движение механизм ее памяти. Когда впервые она украсила себя этими реликвиями, сердце у нее сжалось, а на глаза набежали слезы, ибо в этот самый момент в нос снова ударил дегтярный запах сапог офицера, который искал ее, желая увезти с собой и сделать королевой, и душа ее переполнилась тоской несбывшихся надежд. Она почувствовала себя такой старой, такой немощной и в такой дали от лучших часов своей жизни, что затосковала даже по тем часам, которые считала самыми худшими, и только теперь ощутила, как не хватает ей легкого аромата душицы в галерее, влажного благоухания роз и даже дикой простоты нравов незваных гостей. Ее сердце из отвердевшего пепла не поддавалось самым сильным ударам повседневности, но уступило первому натиску ностальгии. Потребность грустить с годами превратилась в губительную привычку. Норов ее смягчился в одиночестве. Однако в то утро, когда Фернанда пришла на кухню и взяла чашку кофе из рук бледного и угловатого юноши с ярким блеском в глазах, ей внезапно и без пощады открылось, как она смешна. И она не только не дала ему разрешения выйти, но с тех пор стала носить все ключи в потайном кармане, где хранила запас бандажей. Это была ненужная предосторожность, ибо, если Аурелиано захотел бы удрать, он мог легко это сделать и тихо вернуться домой. Но продолжительное заточение, робость перед внешним миром, привычка повиноваться не давали мятежным семенам прорасти в его душе. И он вернулся к своему уединению, читая и перечитывая пергаменты и слушая до поздней ночи рыдания Фернанды в спальне. Однажды утром он пришел разжечь, как всегда, огонь на кухне и заметил на погасших углях еду, которую приготовил для нее накануне. Тогда он заглянул в спальню и увидел, что она, вытянувшись, лежит на кровати под горностаевой мантией, прекрасная, как никогда, отверделая, как мраморное надгробие. Через четыре месяца, когда приехал Хосе Аркадио, она ничуть не изменилась.

Трудно представить себе человека, более напоминающего свою мать, чем он. Хосе Аркадио был в строгом костюме из тафты, в рубашке с круглым твердым воротничком, из-под которого вместо галстука свисала узкая шелковая лента, завязанная узлом. Бледный, апатичный человек со скучающим взором и вялыми губами. Черные напомаженные волосы, разделенные тщательным прямым пробором по длине черепа, напоминали гладкие парики святых. Казалось, и тень бороды не могла запятнать его на совесть выбритое парафиновое лицо. Руки с голубыми жилами и ленивыми пальцами были белы, а на левом мизинце сверкало толстое золотое кольцо с круглым желтым опалом. Открыв ему дверь, Аурелиано сразу понял, кто явился из дальних заморских краев. Куда бы приезжий ни шагнул, везде оседал запах цветочной воды, которой Урсула кропила ему голову, когда он был ребенком, чтобы находить его во тьме. Каким-то непостижимым образом после стольких лет отсутствия Хосе Аркадио продолжал оставаться поздним ребенком, страшно грустным и одиноким. Он направился прямо в спальню матери, где Аурелиано четыре месяца выпаривал ртуть из тигля своего деда, чтобы сохранить тело по рецепту Мелькиадеса. Хосе Аркадио не задал ни одного вопроса. Он поцеловал покойницу в лоб и вытащил у нее из-под юбки подшитый карман с тремя оставшимися бандажами и ключ от шкафа. Все это он проделал уверенно и решительно, что никак не вязалось с его кислым видом. Вынул из шкафа обтянутую шелком шкатулку с фамильным гербом, из которой пахнуло сандалом, и развернул объемистое письмо, где Фернанда изливала свою душу, доверяя бумаге бесчисленные, доныне сокрытые истины. Он стоя прочитал письмо, с любопытством, но без волнения задержался на третьей странице, испытующе поглядев на Аурелиано, будто увидел его впервые.

— Значит, — сказал он голосом, острым как бритва, — ты незаконнорожденный.

— Я Аурелиано Буэндия.

— Иди в свою комнату, — сказал Хосе Аркадио.

Аурелиано пошел и не выходил оттуда, оставаясь равнодушным даже к звукам, сопровождавшим сиротливые похороны. Иногда он видел из кухни Хосе Аркадио, который бродил по дому, сопя и задыхаясь, а за полночь прислушивался к его шагам в запустелых спальнях. Много месяцев он не слышал голоса Хосе Аркадио, и не потому, что тот к нему не обращался, а потому, что сам Аурелиано не имел ни малейшего желания с ним разговаривать, ни времени думать о чем-либо другом, кроме пергаментов. После смерти Фернанды он взял предпоследнюю рыбку и отправился в книжную лавку ученого каталонца за необходимыми книгами. Его ничто не интересовало из виденного по пути, возможно потому, что вспоминать — для сравнения — было не о чем, а безлюдные улицы и пустые дома выглядели так, как он их себе представлял в ту пору, когда отдал бы душу, лишь бы на них посмотреть. Он сам дозволил себе то, в чем ему отказала Фернанда, и только один раз, с одной-единственной целью и на самое короткое, необходимое для дела время, и потому пробежал без остановки одиннадцать кварталов, отделявших дом от закоулка, где раньше толковали сны, и вошел, запыхавшись, в тесную темную комнатушку, где едва можно было повернуться. Помещение походило не на книжную лавку, а на свалку потрепанных книг, в беспорядке громоздившихся на полках, источенных термитами и прикрытых паутиной, и даже в узких проходах. За длинным столом, прогнувшимся под тяжестью томов, хозяин сидел над рукописью без конца и начала и плел фиолетовую буквенную вязь на листках, вырванных из школьной тетради. На его лбу хохолком какаду подрагивала прядь волос, вырвавшаяся из чудесной серебристой шевелюры, а в его синих, живых, прищуренных глазах светилось благодушие человека, прочитавшего все книги на свете. Он сидел в одних кальсонах, мокрый от пота, и даже не поднял головы посмотреть, кто вошел. Аурелиано без труда отыскал в чудовищных нагромождениях пять нужных книг, ибо они лежали именно там, где сказал Мелькиадес. Молча протянул их вместе с золотой рыбкой ученому каталонцу [108] , тот их полистал, и веки его плотно сомкнулись, как ракушки. «Ты, видимо, спятил», — сказал он на своем языке, пожав плечами, и вернул Аурелиано пять книг и рыбку.

108

…протянул их… ученому каталонцу… — «Ученый каталонец» — дон Рамон Виниес, знаток литературы, владелец книжной лавки в колумбийском городе Барранкилья, с которым Гарсиа Маркес подружился в 1950 году. (В своих газетных статьях и интервью о Рамоне Виниесе Гарсиа Маркес упоминает неоднократно и с неизменной благодарностью.)

— Возьми их, — сказал он по-испански. — Последним человеком, читавшим эти книги, был, наверное, Исаак Слепец [109] , подумай, что ты берешь.

Хосе Аркадио привел в порядок спальню Меме, велел почистить и подлатать бархатные портьеры и шелковый балдахин над вице-королевской кроватью и снова открыл дверь заброшенной купальни, где цементные стенки бассейна почернели от шершавых окаменелых наслоений. Этими двумя местами и ограничилось его царство барахла, экстравагантных поношенных вещей, дешевых и фальшивых камней. Единственное, что показалось ему ненужным хламом в остальных помещениях, были святые у домашнего алтаря, которых он однажды сгреб в охапку и сжег дотла на костре в патио. Спал он почти до полудня. Потом шел в бассейн, надев потрепанный халат с золотыми драконами и шлепанцы с желтыми помпончиками, и приступал там к ритуалу, который своей торжественностью и продолжительностью напоминал священнодействие Ремедиос Прекрасной. До того как ступить в воду, он сыпал в бассейн ароматические соли из трех фаянсовых сосудов. И не обливался из тыквенной бадейки, а целиком погружался в благоуханную воду и колыхался на ней целых два часа, одурманенный прохладой и воспоминаниями об Амаранте. Вскоре после приезда он расстался со своим тафтяным костюмом, и не только потому, что в нем было слишком жарко, а потому, что другого у него не имелось, и влез в узкие штаны, напоминавшие те, в которых Пьетро Креспи давал уроки танцев, надел рубашку из натурального шелка с вышитыми на сердце собственными инициалами. Дважды в неделю он стирал то и другое в бассейне и ждал, облачившись в халат, пока вещи просохнут, поскольку других у него не было. Дома он никогда не обедал. Выходил на улицу после сьесты, когда спадала жара, и возвращался глубокой ночью. А потом продолжал свое тоскливое хождение, сопя, как кот, и мечтая об Амаранте. Она и глаза святых, жутко мерцающие в свете ночника, были двумя самыми яркими воспоминаниями о детстве в этом доме. Много раз, просыпаясь среди ночи в сказочном римском августе, он открывал глаза и видел Амаранту, выходящую из беломраморного бассейна в своих кружевных юбках и со своей черной повязкой на руке, и на далекой чужбине она казалась особенно прекрасной.

109

Исаак Слепец (Исаак Авраам из Поскьера; XIII в.) — французский каббалист, один из «отцов» каббалы (мистического учения в иудаизме).

В противоположность Аурелиано Хосе, который пытался утопить этот образ в кровавой трясине войны, Хосе Аркадио старался оживлять его в грязной луже соития все то время, когда опутывал мать ложью о своем духовном призвании. Ни ему, ни Фернанде не приходило в голову, что их переписка не более чем бесконечный обмен плодами фантазии. Хосе Аркадио, сбежавший из семинарии как только попал в Рим, продолжал плести небылицы о теологии и церковном праве, чтобы не подвергать угрозе наследование сказочных богатств, о которых говорилось в бредовых письмах матери и которые должны были вызволить его из нищеты и мерзости бытия в жалкой мансарде Трастевере [110] , где он обитал вместе с двумя приятелями. Получив последнее письмо Фернанды, написанное в предчувствии близкой кончины, он сунул в чемодан жалкие остатки мнимой роскоши и пересек океан в трюме, битком набитом эмигрантами, которые ели холодные макароны и гнилой сыр. Еще до того, как он прочитал завещание Фернанды, бывшее не более чем подробным и запоздалым перечислением бед, обшарпанная мебель и заросшая травой галерея подсказали ему, что он попал в западню, из которой ему никогда не выбраться и где суждено навсегда забыть немеркнущий блеск и вековечный дух римской весны. Во время отгоняющих сон мучительных приступов астмы он снова и снова измерял шагами глубину своего несчастья, бродя по мрачному дому, где Урсула старческими бреднями вселяла в него когда-то страх перед миром. Чтобы не потерять ребенка во мгле, она сажала его в угол спальни и внушала, будто только тут он спасется от выходцев с того света, которые гуляют по дому с наступлением темноты. «Если не будешь слушаться, — говорила Урсула, — святые мне все равно скажут». Жуткие вечера детства были связаны с этим углом, где он, потея от страха, неподвижно сидел на табурете под пристальным холодным взором святых ябед. Это была излишняя пытка, ибо уже в ту пору он боялся всего на свете и был готов пугаться того, что встретит в жизни: уличных женщин, портящих кровь; домашних женщин, рожающих детей с свиным хвостиком; бойцовых петухов, приносящих людям погибель или муки от угрызений совести до конца жизни; огнестрельного оружия, одно прикосновение к которому приводит к двадцатилетней войне; всяких глупых затей, которые приносят разочарование и доводят до помешательства, и вообще всего того, что Господь Бог создал милостью своей великой и что дьявол взял да испортил. Просыпаясь разбитым от бесконечных кошмаров и взглянув затем на светлое окно, испытав блаженство в бассейне от ласк Амаранты, от прикосновения шелковистой пуховки, которой она припудривала ему промежность, он забывал о страхах. Даже Урсула становилась другой в радужном блеске сада, потому что там она не говорила ему о страшных вещах, а натирала зубы толченым углем, чтобы улыбка у него была, как у Папы Римского, подстригала и полировала ему ногти, чтобы паломники, стекающиеся в Рим со всех концов земли, дивились бы холеным рукам Папы, их благословляющего; и прическу делала ему, как у Папы, и поливала его душистой водой, чтобы тело его и одежда благоухали, как одеяние Папы. На площади Кастель-Гандольфо [111] он видел на балконе Папу, произносившего одну и ту же речь на семи языках для всей массы паломников, но особенно привлекала внимание белизна его рук, будто отбеленных жавелем, ослепительный блеск его летнего облачения и тончайшее благоухание одеколона.

110

Трастевере — район Рима, заселенный в основном бедняками.

111

Кастель-Гандольфо — летняя резиденция Папы Римского.

Спустя почти год после возвращения домой, продав и проев серебряные канделябры и фамильный горшок, на котором действительно золотым оказался лишь герб, Хосе Аркадио стал развлекать себя сборищами уличных мальчишек в своем доме. Он приводил их к себе в часы сьесты и разрешал скакать в саду через веревку, горланить на галерее и кувыркаться в зале на диванах, а сам расхаживал среди них, читая им мораль. В эту пору он уже распрощался с узкими брюками и шелковой рубашкой и носил обычную одежду, купленную в магазинах местных арабов, но не оставил своих папских замашек и томного высокомерия. Мальчишки живо освоились в доме, как когда-то школьные подружки Меме. До поздней ночи они галдели, распевали песни и отбивали чечетку, и дом стал выглядеть, как дикарская школа-интернат. Аурелиано не замечал нашествия, пока проказники не стали его донимать в комнате Мелькиадеса. Однажды утром двое мальчишек вломились к нему в дверь и остолбенели от ужаса при виде опаршивленного, заросшего волосами человека, который сидел, уткнувшись в пергамента за рабочим столом. Они не осмеливались входить, но от дверей не отлипали. Шептались и подглядывали в щели, забрасывали через окошечко над дверью всякую мелкую живность, а однажды забили снаружи и дверь и окно, и Аурелиано целых полдня не мог оттуда выбраться. Осмелев от своей безнаказанности, четверо сорванцов проникли как-то утром в комнату, когда Аурелиано был на кухне, и собрались расправиться с пергаментами. Но едва они схватили пожелтевшие свитки, как силы небесные оторвали их от пола и заставили висеть в воздухе до тех пор, пока не вернулся Аурелиано и не отобрал у них пергаменты. С этих пор ему больше никто не докучал.

Четверо мальчишек постарше, которые еще бегали в коротких штанишках, хотя уже выглядели подростками, обязаны были следить за внешностью Хосе Аркадио. Они приходили раньше других и все утро брили его, массировали горячими полотенцами, подстригали и полировали ногти на ногах и на руках, опрыскивали одеколоном. Иногда опускали в бассейн и намыливали с ног до головы, а он покачивался на воде животом кверху, думая об Амаранте. Затем они его вытирали, пудрили тело и одевали. Один из мальчиков, белокурый и кудрявый, со стеклянными, красноватыми, как у кроликов, глазками, обычно оставался ночевать. Его привязанность к Хосе Аркадио была так велика, что он ни на шаг не отходил от астматика в ночных блужданиях по темному дому. Однажды ночью в алькове Урсулы они заметили, как сквозь истертый цемент пробивается желтоватый блеск, словно бы какое-то подземное солнце превратило пол спальни в витраж. Не надо было зажигать лампу. Стоило приподнять растрескавшиеся плиты в углу, где всегда стояла кровать Урсулы и где свет был особенно ярок, как им открылся тайник, который ускользал от бешеных лопат Аурелиано Второго. Там были три холщовых мешка, обвязанных медной проволокой, а в них — семь тысяч двести четырнадцать дублонов, которые раскаленными углями сверкали во тьме.

Находка сокровища была как гром среди ясного неба Вместо того чтобы возвратиться в Рим с нежданно-негаданно полученным богатством, о котором он только и мечтал в нищете, Хосе Аркадио превратил дом в старозаветный рай. Он повесил новые бархатные портьеры и обтянул бархатом балдахин в спальной комнате, выложил изразцами пол и стены в купальне. Буфет в столовой стал ломиться от засахаренных фруктов, окороков и маринадов, пустые кладовые снова заделались винными складами, куда сам Хосе Аркадио привозил с вокзала вина и ликеры в ящиках, маркированных его именем. Однажды ночью он с четырьмя подростками устроил пиршество до рассвета. В шесть утра все выскочили голыми из спальни, спустили воду из бассейна и заполнили его шампанским. А потом бросились туда всей компанией: мальчишки плескались, как птицы, резвящиеся в небе, которое золотится шипучими искрами, а Хосе Аркадио покачивался на спине с открытыми глазами, отдыхая после вакханалии, вызывая в памяти образ Амаранты. Он пребывал в состоянии самозабвения, растворяя в воде горечь своих неправедных утех, еще долго после того, как уставшие мальчишки ввалились всем скопом в спальню, сорвали там бархатные портьеры, чтобы обтереться, разгрохали в толкотне большое хрустальное зеркало и свалили балдахин, бросившись с разбегу на постель. Когда Хосе Аркадио вернулся из купальни, он увидел кучу голых тел, храпящих в алькове, потерпевшем крушение. Разъяренный не столько видом погрома, сколько вспыхнувшим чувством омерзения и жалости к самому себе среди отчаянной пустоты, завершившей оргию, он вооружился розгами для жития по Екклезиасту, хранившимися на дне баула вместе с власяницей и всякими железными штуками для умерщвления плоти и покаяния, и нещадно выдрал мальчишек, как не драл бы и диких койотов, и с ужасным ревом выкинул их из дома. А потом свалился без сил в припадке астмы, продолжавшемся несколько дней, и выглядел не краше мертвеца. На третью ночь мучений, еле дыша, он приплелся к Аурелиано и попросил купить в ближайшей аптеке порошки для ингаляции. Так произошел второй выход Аурелиано на улицу. Надо было пройти всего два квартала, чтобы попасть в тесную аптечку с давно не мытыми стеклянными шкафами, где гнездились банки и склянки с этикетками на латинском и где девушка с загадочным очарованием змеи Нила отпустила лекарство по бумажке, которую дал ему Хосе Аркадио. Вид городка с безлюдными улицами в тусклом желтом свете электрических лампочек и теперь не вызвал у Аурелиано большего интереса, чем в первый раз. Хосе Аркадио уже подумывал, что парень сбежал, когда наконец увидел его — Аурелиано возвращался, тяжело дыша, волоча ноги, которые ослабли в заточении и плохо подчинялись от долгой неподвижности. Его полное равнодушие к внешнему миру было столь очевидно, что через несколько дней Хосе Аркадио нарушил данное матери обещание и позволил ему свободно выходить на улицу.

— Мне там нечего делать, — ответил Аурелиано.

И продолжал сидеть взаперти, всецело поглощенный пергаментами, которые постепенно расшифровывал, но смысла которых еще не мог уловить. Хосе Аркадио приносил ему в комнату кусочки ветчины, засахаренные цветы, оставлявшие во рту привкус весны, и раза два угостил стаканом тонкого вина. Хосе Аркадио не интересовали пергаменты, представляющие собой, по его мнению, чисто эзотерическое увлечение, но ему бросились в глаза небывалая увлеченность своего жалкого родича и его необъяснимое знание жизни. Позже он узнал, что тот понимает английский текст и, занимаясь пергаментами, прочитал мимоходом все шесть томов энциклопедии от корки до корки. Этим самообразованием он объяснял то, что Аурелиано мог говорить о Риме так, будто жил там многие годы, но вскоре увидел, что юноша разбирается и в том, чего нет в энциклопедиях, например знает истинную цену вещей. «Все всем известно», — таков был ответ Аурелиано на вопрос, как ему удалось это узнать. Аурелиано в свою очередь удивился тому, что Хосе Аркадио при ближайшем знакомстве оказался не тем человеком, каким ему представлялся, когда бродил по пустому дому. Хосе Аркадио умел смеяться, позволял себе порой погрустить о былом семейном довольстве и посетовать на пришедшую в полное запустение комнату Мелькиадеса. Это сближение двух единокровных одиноких нелюдимов отнюдь не было дружбой, но помогало обоим легче переносить то непомерное одиночество, которое одновременно и разделяло их, и объединяло. Хосе Аркадио смог таким образом прибегать к помощи Аурелиано, чтобы отделываться от домашних забот, раздражавших его. Аурелиано в свою очередь мог сидеть и читать в галерее письма от Амаранты Урсулы, приходившие, как всегда, к сроку, и пользоваться купальней, откуда его изгнал Хосе Аркадио после своего приезда.

Одним жарким утром они оба проснулись от настойчивого стука в дверь дома. Оказалось, явился какой-то темный старик с большими зелеными глазами, яркое свечение которых бросало призрачный отблеск на его лицо с пепельным крестом на лбу. Рваная одежда, дырявые башмаки, потрепанная сума через плечо — его единственная ноша — позволяли принять гостя за нищего, но держался он с достоинством, которое не отвечало его внешнему виду. Достаточно было взглянуть на него, и даже в полутьме гостиной стало ясно, что скрытой силой, поддерживающей в нем жизнь, служило не чувство самосохранения, а забвение чувства страха. Это был Аурелиано Сластолюб, единственный — из семнадцати — оставшийся в живых сын полковника Аурелиано Буэндии, мечтавший о передышке на своем долгом и опасном пути беглеца. Он представился и попросил приютить его в этом доме, который по ночам казался ему, всеми отверженному, последним прибежищем в жизни. Однако Хосе Аркадио и Аурелиано его не признали. Полагая, что это просто бродяга, они пинками выставили его за дверь. И с порога оба увидели конец драмы, начавшейся еще до появления Хосе Аркадио на свет. Два полицейских агента, которые много лет, как псы, охотились за Аурелиано Сластолюбом по всему миру, вынырнули из-за миндальных деревьев на противоположном тротуаре и всадили в него из маузера две пули, которые попали в самую середину пепельного креста на лбу.

Надо сказать, что после изгнания мальчишек из своего дома Хосе Аркадио пребывал в ожидании билета на трансатлантический лайнер, который до Рождества должен был взять курс на Неаполь. Он сказал об этом Аурелиано и даже склонялся к тому, чтобы купить лавку, которая давала бы тому средства к существованию, ибо после кончины Фернанды корзина с припасами перестала поступать. Но и эта последняя его мечта не сбылась. Одним сентябрьским утром, когда, выпив с Аурелиано на кухне по чашке кофе, Хосе Аркадио заканчивал в купальне свою обычную водную процедуру, сквозь дыру в черепичной крыше скользнули вниз четверо мальчишек, недавно выпоротых им. Не дав ему ополоснуться, они, как были, в одежде, бросились в бассейн, схватили Хосе Аркадио за волосы, окунули головой в воду и держали его так до тех пор, пока на поверхности не перестали булькать предсмертные пузыри, а тихое бледно-скользкое тело наследника папского престола не опустилось на дно благоуханной купели. Потом мальчишки сперли три мешка золотых монет, о местонахождении которых знали только они и их жертва. Налет был так внезапен, так продуман и так зверски осуществлен, что походил на военную операцию. Аурелиано, заперевшийся в своей комнате, ничего не слышал. Днем, не дождавшись Хосе Аркадио на кухне, он обыскал весь дом и нашел тело: Хосе Аркадио, большой и раздутый, покачивался на ароматных зеркалах бассейна и все еще мечтал об Амаранте. Только теперь Аурелиано понял, что начинал любить его.