Сто шесть ступенек в никуда

Я думала, что Марк собрался домой. Козетта проводит его до входной двери, если он позволит, что бывало не каждый раз. Иногда Марк качал головой и движением руки приказывал не вставать с кресла. Она всегда его слушалась. Но в тот вечер Козетта взяла его за руку, словно они собрались на неспешную прогулку. Мне показалось — а может, я теперь так думаю, оглядываясь назад, — что на ее лице промелькнула тень смущения и неуверенности.

Но когда Козетта обратилась ко мне, ее голос звучал ровно.

— Проследи, чтобы потушили весь свет, дорогая, — сказала она в своей рассеянной манере и прибавила: — Я имею в виду свечи. Ты же знаешь, как я волнуюсь из-за свечей.

Такое впечатление, что ее больше ничего на свете не волнует. Она уткнулась лицом Марку в шею, и он поцеловал ее — совсем как Паола и Франческа на картине.

— Спокойной ночи, — сказала Козетта.

— Спокойной ночи, — повторил Марк.

Они не закрыли за собой дверь. В «Доме с лестницей» закрывали только двери в спальни. Я предполагала — совершенно искренне, — что услышу, как они вдвоем спускаются по лестнице, а поднимается только один из них. Козетта с Марком пошли наверх. Мы все молчали, забыв даже о любви и желании, прислушивались, снедаемые жаждой знать. Дверь в комнату Козетты закрылась, но никто не спустился. Затаившая дыхание, Мими судорожно выдохнула.

Наверное, мы сошли с ума? Это была всего лишь влюбленная пара, сделавшая первый шаг, преодолевшая неловкость и восторг первой ночи, еще больше преисполненной благоговением от того, что так долго откладывалась. Безумием было придавать этому такое значение. Но я рассказываю, как все выглядело — словно первая брачная ночь монарха. Мысль о Белл вызвала у меня дрожь; я стала бояться за Козетту.

Страх, трепет, неловкость — все это развеялось появлением Гэри и Фей, которые постучали в дверь минут через пять после ухода Козетты и Марка. Они преодолели первый лестничный пролет, отчаянно ругаясь, выкрикивая оскорбления и проклятия, но когда ввалились в гостиную, мы шикнули на них, прижав пальцы к губам, как будто наверху были дети, которых, наконец, удалось усыпить с помощью колыбельной.

17

Мне казалось, что необходимо перехватить Белл и предупредить до того, как она все увидит сама. Я точно не знала, когда приезжает Белл, но понимала, что не стоит надеяться, что она нам сообщит. Когда посчитает нужным, просто войдет в дом, поднимется по лестнице, преодолев все 106 ступенек — устало, а возможно, бодро, не останавливаясь на площадках, — и закроется в своей комнате. О ее возвращении я узнаю только по звукам над головой.

Я перехватила ее совершенно случайно. Утром, когда все еще спали. Я спустилась за почтой, ожидая письмо от издателя. Белл была не в ладах со временем и вела беспорядочную жизнь — возможно, потому, что никогда не работала, а возможно, по другим причинам. В то утро ей, чтобы попасть сюда к девяти, пришлось уехать из Торнхема часов в семь. Было холодно — все-таки начало января, — и Белл принесла с собой в дом вихрь студеного воздуха. Ее портплед — такие тогда ввели в моду хиппи — был потрепанным и выцветшим, а поверх своей многослойной черно-коричневой одежды она надела шубу из искусственного лисьего меха, когда-то принадлежавшую Фелисити. Я догадалась, что произошло. Белл объявилась в Торнхеме с обычным гардеробом из хлопковых юбок и купленных на распродаже джемперов, но теплых вещей у нее с собой не было, если не считать шали, которая послужила саваном Сайласу.

Я читала письмо у стола в холле. Мы посмотрели друг на друга, и Белл, вероятно, хватаясь за вечную соломинку, помогающую преодолеть неловкость, сказала:

— Господи, какой холод.

Теперь, когда время пришло, я оказалась не готова. Судорожно искала подходящие слова. Белл опустила на пол портплед, размотала длинный серый шарф, обернутый вокруг головы, и запустила пальцы в свои светлые, спутанные, вьющиеся волосы. У Белл было благородное лицо, как у Лукреции Панчатики, аристократичное, безмятежное, с маленьким прямым носом и полными губами, большими глазами и высоким лбом — почти идеальное. Неужели у таких людей может быть благородное лицо?

Она подняла руки:

— Ну, как?

— Шуба? Тебе ее дала Фелисити?

— Мне же нужно было что-то надеть. У нее так много вещей, что она даже не заметит. Фелисити сама сказала, этими же словами. Ужасно, правда? Но нищим не приходится выбирать. Мех и вполовину не такой теплый, как настоящий.

— Думаю, Фелисисти никогда бы не надела настоящий, — сказала я и прибавила, видимо, все еще на что-то надеясь, на любовь или дружбу: — Хочешь, я куплю тебе шубу, Белл.

— Нет, — отказалась она. — Нет, спасибо. — А потом пояснила: — Если я не могу иметь красивые и шикарные вещи, например снежного барса, который тебе не по карману, уж лучше обноски миссис Тиннессе.

— Откровенно.

— Да. А какой смысл притворяться? Я очень бедна — разве ты не знаешь? Сомневаюсь, что ты об этом не думала. Деньги, которые я выручила за дом отца Сайласа, уже не те, что пять лет назад. Не приносят прежнего дохода. Я говорила об этом с Эсмондом. Он считает, что все дело в переходе на десятичную монетную систему, что это только начало, и через несколько лет станет еще хуже.

Белл излагала немного путанно, но я начинала догадываться, куда она клонит.

— Разговоры бесполезны. Я часто думаю, что говорить о чем-то вообще не имеет смысла. — Она подхватила сумку, прошла мимо меня к лестнице и начала подниматься; в пальто, с сумкой в руках подъем предстоял медленный и нелегкий. Я последовала за ней:

— Белл…

— Что?

— Мне кажется, тебе нужно знать, то есть я не хочу, чтобы это стало для тебя большим… сюрпризом. — Я едва не сказала, потрясением. — Марк там, наверху. В комнате Козетты.

Не знаю, чего я ждала, но только не этого: довольной улыбки, первой за все время после ее прихода, выражения искренней радости, словно она узнала об удаче или скором замужестве близкой подруги.

— С каких пор?

— Около недели.

— Давно пора.

Мы стали вместе подниматься по лестнице. Белл сняла искусственную шубу и отдала мне.

— Расскажи мне.

— Что рассказать?

— Как это случилось, что они делали, как ты узнала — все. Ну, ты понимаешь.

Словно вернулись былые времена, когда мы разговаривали и делились друг с другом мыслями и суждениями, о которых не знали другие. Но мы проходили мимо двери Козетты, и я прижала палец к губам, точно так же, как в ту первую ночь мы призывали не шуметь Гэри и Фей. Белл позвала меня к себе. В доме было тихо и спокойно, как в других домах по ночам. Спал даже Гэри, всегда встававший ни свет ни заря. Мы поднялись на самый верх. У двери в комнату Белл я рассказала, что Козетта никому не позволила спать тут в ее отсутствие, хотя дом был переполнен гостями, но Белл ответила, что это очень мило, но она сама не возражала бы. С чего бы? А потом мы вошли, и я подумала: действительно, с чего бы ей возражать? Пустая комната никак не отражала личности хозяйки, если не считать таким отражением повернутые к стене картины Сайласа. Ни фотографий, ни книг, ни журналов, ни безделушек, ни разбросанной одежды, только кровать, стул и прикроватная тумбочка с огромной, как супница — в прошлом это действительно была супница, — пепельницей, пустой, но по-прежнему пахнущей пеплом. Воздух спертый и затхлый, но на улице было слишком холодно, чтобы открывать окно. С моего места из окна виднелось только небо, белое с серыми прожилками, с которого сыпалась мелкая морось, то ли дождь, то ли снег.

Я рассказала Белл о вечере с сегидильей, и она слушала меня с довольным видом и иногда смеялась, причем в тех местах, где, на мой взгляд, не было ничего смешного. Она распаковывала портплед, разбрасывая свою темную одежду неопределенного фасона, мятую и выцветшую. Потом заперла дверь. Села на кровать рядом со мной. Легла.

— Все это очень хорошо, правда?

— Для них?

— Для всех!

Она обняла меня. В первый раз за несколько месяцев — и в последний.

Марк жил в «Доме с лестницей», хотя я не сомневалась, что он сохранил за собой квартиру. В феврале, худшем времени для подобного рода путешествий — хотя, наверное, в медовый месяц на такие мелочи не обращаешь внимания, — они с Козеттой уехали на пару недель в Париж. Разумеется, платила за все Козетта, а останавливались они в отеле «Георг V». Я не переставала размышлять о материальной стороне дела, всегда помнила о ней: Марк, подобно остальным, перешел на ее содержание, хотя всегда намекал, правда, не говорил прямо, что не собирается этого делать.

Кстати, об «остальных». Вскоре после их возвращения объявился Айвор Ситуэлл. Просто однажды вечером пришел без предупреждения. Козетта была слишком счастлива, чтобы предъявлять обвинения. Он унижал ее, а потом предал, но какая теперь разница, когда у нее есть Марк? Айвор изменил ей с Фей, но с ней Козетта уже давно помирилась. Она даже как будто обрадовалась Айвору и вскоре пригласила всех на ужин в ресторане. Проведя пять минут в их обществе, любой, даже такой бесчувственный человек, как Айвор, должен был понять, что Марк любовник Козетты. Посторонний мог часами наблюдать за ней с Айвором и ни о чем не догадаться, но теперь все изменилось. Причина не в том, как она смотрела на Марка, а в том, как Марк смотрел на нее. Даже я, подозревая его в продажности, алчности и беспринципности, была вынуждена признать, что он смотрел на нее так, словно деньги тут ни при чем, словно он на самом деле страстно влюблен.