Сто верст до города (Главы из повести)

Скрипела в ночной тишине дуга, стучали по твердой дороге колеса.

А Степанко думал. Он думал о матери, об отце, о братишке и сестренке и снова о матери. Худо живется ей нынче, очень даже худо. Но она все-таки дома. Дома и стены помогают. А вот как живется отцу там, на войне, где ухают снаряды и трещат пулеметы? Страшно, наверное, на войне, беда как страшно. А может, за два года уже привык и ему все нипочем? Кто знает. Отец об этом почему-то никогда не пишет.

Долго обо всем размышлял Степанко. И даже вздрогнул, когда недалеко от себя вдруг услышал человеческий голос:

– Быстрей, быстрей водите! Шнель!

Глянул Степанко и растерялся. Совсем близко, у телеграфного столба, возились люди. Три мужика занимались каким-то совершенно непонятным, даже очень странным делом: один командовал, а двое - подумать только - пилили столб! Зачем?

Вредители! Так и есть вредители! А может, даже шпионы. Никогда себя трусом не считал Степанко, но тут лоб моментально затянуло липким потом, сердце замерло. Шпионы! Подпиливают телеграфный столб, связь нарушают. И что будет, если заметят Степанка, если сцапают?

– Быстрей, говорю, быстрей! Шнель!
– крикнул опять старшой.
– Шнель!

Все-таки шпионы ли? Откуда им здесь взяться? Какая корысть забросит их в парму? Нет, здесь что-то не так. Эти люди наверняка просто ремонтники, заменяют подгнивший столб новым. Да, да, наверняка ремонтники.

– Но-но!
– крикнул Степанко на Сырчика и щелкнул плетью.

Незнакомые люди тотчас обернулись.

– А-а, наконец-то!
– обрадованно заговорил старшой.
– Подъезжай, подъезжай, чего стал?

Пильщики бросили свой инструмент, выпрямились. А их командир, плотный пожилой дядька с длинными усами и давно не бритыми щеками, уже шел к Степанку навстречу.

Одет он был в военную форму, с погонами рядового, на ремне торчала кобура. А во рту какая-то загогулина, "козья ножка", что ли?

– Табак куришь?
– нетерпеливо спросил он и уставился на Степанка. Странный он был, этот человек, чудной какой-то: походка неровная, ноги подкашиваются, а глаза светятся, точно шалые.

– Табак куришь?
– повторил он свой вопрос.

"Кажется, бить будет", - подумал с тревогой Степанко и не смог произнести ни слова, только промычал что-то.

– Да ты что, в самом деле немой, что ли? Или язык проглотил? Спрашиваю: имеются ли у тебя спички?

Последние слова он произнес по-пермяцки, даже на том диалекте, на котором говорят в Лобане, и Степанко быстро пришел в себя.

– Нет, табак я не курю, - наконец внятно ответил он.

– И спичек нет?

– Спички - вот они...

– Так чего же ты! Давай быстрей!

Степанко торопливо вынул из кармана спички и подал в дрожащие руки незнакомца.

– Чего такой бледный? Трусишь?
– насмешливо спросил тот, шумя спичками.

– Я трушу? С чего это? Гляжу, взрослые люди, а озоруют, телеграфный столб пилят... Удивился зачем?

Усатый дядька захохотал:

– Умора! Да мы, паря, огонь добывали! Сухую палку об столб терли, три пота пролили - и хоть бы хны! А ты - столб пилим!

Махнул рукой усач и торопливо, даже слишком торопливо, стал прикуривать.

– От дьявол, вот он, горлодер!
– зажмурив глаза, произнес умиротворенно усач и чмокнул от удовольствия губами.
– Дерет! У-у, дерет! Сейчас живем!

После нескольких затяжек он совершенно обмяк, устало шлепнулся на бровку кювета, вытянул ноги.

– Дерет! Не табак, а малина! Эй, господа хорошие, поди сюда. Шнель! крикнул "пильщикам".

– Бегите, говорю, к нам!

Два долговязых мужика в коротких шинелях энергично сдернули с голов мятые пилотки и, косясь друг на друга, нерешительно побрели к подводе. Передний был сутулый и заметно припадал на левую ногу. Второй, длинноносый и худой, прямо как жердь, был совершенно лыс. Виновато и как-то растерянно улыбаясь, они присели на обочину, ничего не выражающим взглядом прошлись по Степанку, кивнули головами.

– Кури, господа хорошие. Ничего, ничего, закуривайте, - предлагая кисет, насмешливо сказал солдат.
– Битте! Уж сделайте такое одолжение.

– Данке, данке!
– приподнявшись с мест, угодливо залопотали те.

– Кури, чего там!

Длинноносый взял протянутый кисет и неумело, рассыпая табак, стал завертывать цигарку. Усач снисходительно подмигнул Степанку, как бы говоря: смотри, мол, какие они, тоже ведь люди, а?

– Кто такие?

– Немцы, паря.

Степанка так и подбросило.

– Фашисты?! Наши враги!

– Внесем ясность: бывшие враги. Были зверями дикими. Сейчас-то они ручные.

Степанко в упор долго и бесцеремонно глядел на немцев.

– Немцы, фашисты...
– прошептал он.

– Да, паря. И не простые, не случайные какие-нибудь, а из самого Сталинграда. Это прошу учесть. В Сталинграде, говорят, они дрались не на живот, а насмерть. И вот любуйся, какие они вояки после разгрома. Тише воды. Читал, поди, в газетах: более ста тысяч штук забрали их в Сталинграде. Вот и этих тоже.

Степанко, конечно, читал.

Сейчас, сидя у дороги, он в упор смотрел на этих немцев, стараясь понять, что у него творится в душе: или злость клокочет, или радость через край прет? Хотелось встать, подойти вплотную и спросить с ехидцей: "Ну как, получили по роже?"

– Все получается как по нотам, - заговорил между тем табакур, видимо угадав мысли молодого ямщика.
– Рвались фрицы в Сталинград, а угодили прямехонько в Кайский волок. Теперь лес рубят.

– Много их там?

– Хватает, паря. И работы для всех хватает. Даром их кормить не будем. И ничего. Трудятся все, послушные. А эти двое заболели зимой, занедужили. Пришлось увезти в больницу, что в селе Заречном. Полежали маленько, и вот обратно топаем. Я при них конвоиром значусь.

Конвоир бросил окурок, растоптал его и сразу же стал завертывать новую цигарку.

– Проголодался я, паря, сегодня без курева. Смерть! Ведь надо же такому случиться... Умора! При паническом бегстве пришлось бросить свою куртку, а в кармане спички были. Вот и остался без огня. Целых пять часов не курил, удивляюсь, как не помер. Если бы не ты, возможно, и помер бы. С этими фрицами и поговорить-то как следует нельзя. В общем, без курева гроб! Шли мы, паря, тихо да мирно по дороге, дошли до одной деревушки, что вот там, за лесочком, и попали в переплет. У самой дороги на поле бабы навоз разбрасывали. И вдруг, слышу, одна крик подняла: "Бабоньки, глите-кось! Фашисты! Ей-богу, фашисты!" Что там они еще кричали, я, брат, не разобрал. И сообразить не успел, вижу: кто с лопатой, кто с вилами, а кто с колом - прямо на нас, в атаку! Орут: "Бей! Смерть фашистам!"