Стоход

Никогда он еще не испытывал такой радости от того, что может свободно дышать. И только теперь понял, что самое большое счастье на земле — это свободно дышать.

Голубое апрельское утро обещало погожий, теплый денек. Да и на душе у Гриши было светло и легко: впервые в жизни шел он с дедом пахать не арендованный у пана какой-нибудь сухой бугор, а свое собственное, полученное от новой власти, настоящее пахотное поле.

Широко размахивая левой рукой и склонив отяжелевшую от дум седую голову, дед Конон шагал быстро, стремительно, по-солдатски. На молодой траве, густо выбеленной инеем, оставались сочные зеленые следы его огромных растоптанных лаптей. Гриша наступал на эти следы и радовался, что не отстает. Правда, он шел так, что лоб вспотел. Но все же успевал шагом, а не бежал, как бывало раньше. Через два-три года Гриша догонит деда ростом и тоже станет первым скороходом на селе. И тогда всю семью будут звать не просто Багны, а Багны-Скороходы.

И дед и внук молчали. Зато небо пело. Там, в голубой недосягаемой вышине, кипела жизнь, неугомонная, полная песен и радости, привольная жизнь жаворонка.

Подняв голову и приоткрыв рот, как в первый дождь, когда хочешь поймать губами прохладные крупные капли, Гриша слушал беззаботное пение жаворонка, жадно вдыхал густой, еще прохладный воздух весны. Он ни о чем не думал. Просто радовался всему, что видел и слышал.

А дед, прищурив заросшие седыми, колючими бровями глаза, по-хозяйски посматривал на Чертову дрягву и прикидывал, где следовало бы вырыть канаву, чтобы спустить болотную воду и осушить вековечную трясину.

— А что ж! — вслух рассуждал он. — Вода в этом году сошла рано. Лето будет сухое. Можно было б и осушить. Теперь никто не помешает. Только дружно взяться… А добрэнна будет земля. По сто пудов с закрытыми глазами возьмешь…

Вдруг дед заметил, что аист, шедший по болоту, как старый спесивый царь, что-то забеспокоился, начал туда-сюда водить головой, что-то высматривать в прохладном, безоблачном небе.

Где-то далеко послышался вибрирующий гул, напоминающий журчание ручья, пробирающегося по лесной чащобе. Гриша прислушался. Радостно улыбнулся.

— Дедушка, это самолет! Опять будет пускать на болото зеленый дым. Он комаров травит, чтоб лихорадки не было…

Но дед — ни слова. Он весь был занят мечтой об осушении болота, о будущем Чертовой дрягвы.

Звонкий вибрирующий гул быстро нарастал, и вдруг из-за желтой каймы лозняка вылетел светло-голубой двукрылый самолет.

Увидев железную птицу, аист пугливо присел, потом поспешно побежал по болоту и улетел.

— Ага! Боишься? — обрадовался Гриша. — А то задирал голову, как ясновельможный!

Самолет долго кружил над болотом, покачиваясь с бока на бок, но зеленого дыма не пустил. Когда он улетел, Гриша в оправдание ему сказал:

— На росу не стоит пускать отраву. Вот подсохнет, он снова прилетит и все запорошит комариной смертью.

Дед и на это ничего не ответил. Но теперь его мысли были заняты уже другим: он начинал беспокоиться, почему не видно Санька с конем.

Остановились. Приложив к глазам шершавые скрюченные пальцы, дед внимательно осматривал невысокий ольшаник, в котором должен пастись конь. А Гриша замер позади. Приоткрыв рот, он жадно ловил звуки, каких дед и не подозревал. Гриша подслушивал радостный, мало кому понятный лепет молодой травки, которая только что была придавлена огромными лаптями деда и теперь распрямлялась, выравнивалась.

— Неужто домой уехал? — вслух раздумывал Конон Захарович.

Гриша встрепенулся.

— Нет! Санько не такой! Он не подведет! — И, осмотрев свежевспаханную делянку Козолупов, Гриша обрадовался: — Дедушка, гляньте, торба на бороне. Он где-то тут…

Подбежав к невысокой корявой березке, росшей между болотом и пахотным полем, Гриша влез на нее и во весь голос позвал:

— Санько-о-о!

В ответ из лозняка вылетела стая крачек и, кружась с оглушительным криком, улетела прочь.

Опять стало тихо. Гриша позвал еще раз. Из-за пригорочка, поросшего редким лозняком, донесся свист, а вскоре послышался и конский топот.

После раздела панского имущества Конону Багно пришлось совсем породниться с Козолупами: на два двора им досталась одна лошадь да и землю нарезали рядом. Работать решили по очереди. Кто сегодня работает, тот и кормит коня до следующего утра. Вчера Санько пахал свое поле, а ночью пас. Дед Конон тревожился, не останется ли конь голодным: все-таки хлопец еще не настоящий хозяин. Но когда Санько появился верхом на маленьком шустром гнедом коне, дед сразу понял, что зря беспокоился, а Гриша, глядя на раздутый живот Гнедка, нарочито громко воскликнул:

— Эх ты! Вот это напас! Хорошую траву нашел? Где?

— Там, — кивнул Санько.

— В ольшинах? Где от Барабака когда-то корову прятал?

— Угу, — Санько вынул из кармана винтик с гаечкой. — Помнишь?

— Это тот, что ты потерял, когда Барабак гонялся?

— Целых два года пролежал в траве и ничего.

— Заржавел.

— Не беда! Я его золой почищу, станет как новый.

Санько с такой любовью осматривал свою находку, что Гриша невольно вспомнил, как сам он радовался когда-то гармошке, подаренной женой арестованного учителя. Это было давно. С тех пор он больше ничему так не радовался… Санько хоть через два года нашел свою потерю. А он…

Гриша украдкой глянул на свои покалеченные пальцы и спрятал руки в карманы. Он потерял такое, что уже никогда не найдешь…

Придирчиво осмотрев коня, дед Конон остался доволен:

— Напас, прямо скажу, по-хозяйски.

Выслушав одобрение скупого на похвалу старика, Санько попросил разрешения посмотреть первую борозду.

— Чего ж, смотри. Я сглазу не боюсь, — простодушно ответил дед.

Втроем быстро запрягли коня в плуг, лежавший на меже. Взяв Гнедка под уздцы, Конон Захарович сам повел его на свой участок.

И вот она, родная, теперь уже навеки своя земля!

Десять гектаров. Целых десять гектаров!

В начале поля дед остановил коня. Снял брыль. Глубоко, всей грудью вздохнул так, словно хотел выдохнуть все свои беды, все долголетние мытарства. И, к удивлению Гриши, истово, как самый заядлый богомолец, трижды перекрестился.

— Слава тебе господи! И у нас теперь свой ковалок земли!

Граница земельного участка Конона Багно была теперь перенесена далеко от болота, на бывшее панское поле. Но дед с особой любовью смотрел именно на низину, между старым вербовым пнем и разросшимся за прошлое лето кустом осоки.

Когда делили землю, Багно предлагали участок возле конюшни, на залежи. Старый хлебороб знал, что земля там такая, какой не найдешь во всей Морочне — унавоженная десятилетиями, — и все же не согласился, попросил вернуть ему его собственный, издавна «свой ковалок». А раз уж по новым законам положено каждому двору не меньше десяти гектаров, то пусть прирежут тут же рядом от панского поля. Жалко было старому пахарю расставаться с крохотным клочком земли, политой потом и кровью, «ковалком», с которым связано все самое хорошее и самое плохое на долгом, нелегком веку.