Стоход

— А чего ж! В моем районе одних портных больше десятка. А материал нам не покупать! — самодовольно ухмыльнулся Савка, пытаясь взять Олесю под руку.

Девушка отстранилась:

— Иди так просто, рядом. Люди будут говорить…

— А пусть говорят, что хотят! Все равно ведь ты выйдешь за меня! Все теперь у нас будет: и дом самый лучший, и что ты захочешь!

— Помолчи! — остановила его Олеся, когда поравнялись с хатой, возле которой на старом, трухлявом бревне сидели старухи. — Добрый день! — поклонилась Олеся.

— Доброго вам здоровья! — поздоровался Савка.

Старухи не ответили ни тому, ни другому, будто бы и не слышали. Лишь, злобно сплюнув, отвернулись.

Олеся горько вздохнула. Миновав этот дом, почувствовала колючие, злые взгляды.

— Сказано, росла без отца, без матери, что твой бурьян в поле… — послышалось сзади.

— И правда, бурьян, куда ветер дует, туда и хилится.

— Алэ, при Советах комсомолкой ходила, а при этих, видно, в фашисты записалась.

Словно удар кнута, обожгли эти слова Олесю. Дальше она шла, уже ничего не соображая, и на все, что говорил ей Сюсько, отвечала невпопад. Так и не заметила, как пообещала прийти к нему вечером домой играть в карты. И лишь возле комендатуры, когда Савка крепко пожал ей руку и, многозначительно подмигнув, потребовал не опаздывать.

— Куда не опаздывать? — спросила она, и черные крылышки ее бровей вспорхнули испуганно.

Сюсько терпеливо начал повторять все, что сказал несколько минут назад.

Олеся слушала его, а сама думала: «Придушила бы я тебя, если б могла, и убежала в лес». И вдруг дерзкая мысль мелькнула в ее голове: «Замануть бы его на речку, на лодке кататься. Веслом по башке треснуть и перекинуть лодку…» Подумав об этом, Олеся вздрогнула, как от озноба.

— Ты чего? — удивился Савка.

Олеся хотела сказать, что замерзла. Но был слишком теплый вечер. И она заговорила о своем:

— Чем сидеть в хате, давай лучше на лодке покатаемся. Я давно не каталась, вы ж мне не разрешаете от дома отходить: Поедем, Сава?

Олеся впервые назвала его так ласково. И Сюсько готов был идти кататься с ней на лодке хоть сейчас. Но страх перед теми, кто скрывался в лесу, был сильнее даже такого соблазна. И Савка ответил, что лучше выждать несколько дней, пока расправятся с бандой Миссюры.

— Ну, когда это будет! — отмахнулась Олеся, делая вид, что хочет уйти. — Это не скоро еще…

— А вот похороним Советскую власть, и весь отряд полиции отправится в лес, на облаву.

Олеся недоуменно посмотрела на Сюсько:

— Ты, пан комендант, плетешь что-то непонятное: похороните Советскую власть!

— Ну да! А что, голова тебе еще не говорил? — удивленно спросил Савка. — В воскресенье будут похороны.

— Да как ты ее будешь хоронить, ту власть, это ж не человек! — возмутилась Олеся.

— Как! С попами, с молитвами, с хоругвями! Кое-где ее давно уже закопали… — И Сюсько подробно рассказал о церковном ритуале похорон Советской власти.

Олеся слушала, запоминая каждое слово.

Оляна и обрадовалась, и встревожилась, когда под дубом, где они в последний раз договорились с Антоном о встрече, увидела Моцака с корзинкой черники.

— А где?..

— Антон сегодня занят, — догадавшись, о чем хочет спросить эта женщина, сказал Александр Федорович. — А я рад, что начал ходить, и вот отправился сам.

— То еще лучше, что сегодня пришли вы, — тревожно заговорила связная, — Антон не знал бы, что мне и посоветовать…

— Что случилось? — насторожился Моцак.

— Собираются Советскую власть хоронить, — развела руками Оляна и рассказала все, что узнала от Олеси. — Уже яму копают. На селе говорят, что в ту яму побросают всех активистов и тех, кто за Советскую власть.

— Нет. Это делается не так, — возразил Александр Федорович. — Я слышал, что это делают бендеровцы. — И после недолгого размышления твердо добавил: — Не дадим глумиться над нашей родной властью! Не дадим!.. Оляна Кононовна! Вы не сможете поговорить с какой-нибудь надежной женщиной, чтобы детей на эту церемонию не пускали да и сами подальше держались от той ямы?

— А чего ж, это можно, — ответила Оляна, прикидывая в уме, кому бы могла довериться.

— Поговорите, а она пусть еще кому-нибудь скажет, так, будто бы слышала что-то от случайного прохожего. Важно, чтоб возле ямы не было наших людей. А остальное сделаем мы. Понимаете?

— А чего ж тут не понять!

— Тогда идемте, отдам вам ягоды и возвращайтесь.

— Да вы еще и ягод набрали! — всплеснула руками Оляна. — Я б сама…

— Нет уж, вам целый день в лесу нельзя пропадать, — возразил Моцак. — Тот, кто будет приходить к вам на связь, заранее будет заготовлять ягоды или что другое, за чем вы вздумаете идти в лес. Об этом всегда договаривайтесь заранее. И место встречи каждый раз меняйте.

Высыпав чернику из корзины в кошелку Оляны, Моцак пожал ей на прощание руку и, зная, о чем она хотела его спросить, но так и не решилась, сказал:

— Будем надеяться, Оляна Кононовна, что Гриша скоро придет. Вчера прибились еще двое из тех, что со мною бежали, придет и он…

Рассвет был серый, тягучий, медлительный. И такой же тягучий, нудный тянулся над Морочной необыкновенно ранний звон церковного колокола. Звонарь, видно, недоспал, потому что звонил редко и неохотно. Ударит: «Бом-мм!» — и долго сквозь дрему прислушивается, как разливается звон по селу, окутанному плотным холодным туманом.

«Бом-мм!»

Конон Захарович и Оляна проснулись до рассвета, но лучины не зажигали: полицаи без предупреждения стреляли в окно, в котором появлялся свет. Отец и дочь сидели во тьме и гадали, что это за звон. На этой неделе не слышно было, чтоб убили кого-нибудь из немцев или полицаев. А если сами фашисты убили кого из мирных жителей, то звонить не станут — таких запрещено хоронить с попом. На рассвете в окно постучали, отец и дочь выскочили во двор.

— На похороны! — крикнул десятник. — Запрягайте коня, берите лопаты, на бричку ставьте короб — землю возить.