Стоим на страже
Шрифт:
— Калиткин? Ну как ты там, Калиткин? — донесся из тысячекилометрового отдаления знакомый голос Сякина.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — прокричал Калиткин.
— Не кричи. Все слышу. Что у тебя, Калиткин?
— Прошу пропуск в пограничную зону. Задачи медицины, товарищ полковник.
— Тебе отдыхать надо, Калиткин. Ты отдыхаешь, что ли?
— Отдыхаю, участвуя в активном строительстве жизни. Ищу мумие, эликсир жизни. Командирован научным учреждением, товарищ полковник.
Полковник долго молчал.
— …Потому что в рядах, — сиплым голосом добавил Калиткин.
Полковник снова молчал, и Калиткин даже представил мысленно
— Иди отдыхай, Калиткин. Примем решение. Отбой, — сказал полковник.
Обратно в гостиницу Калиткин шел точно по осевой линии улицы, прямой и настолько отдаленной от суеты, что два бабая, два старика на завалинке прервали разговор и долго смотрели ему вслед из-под барашковых мохнатых папах.
Вечером его позвали к телефону. Уборщица подозрительно глянула на кровать. Атлас, которым было положено покрывать постель, свернутый лежал на столе. Уборщица кинулась искать в атласе дырку от сигареты, а Калиткин подумал: «Штатское разгильдяйство. Постельное белье должно быть на виду».
В вестибюле было пусто. Из окошка администратора торчала телефонная трубка. Калиткин откашлялся и со штабной оттяжкой голоса произнес:
— Калиткин слушает.
— Машина на заставу отходит в шесть ноль-ноль от моста. Будете ехать?
— В шесть ноль-ноль буду в назначенном месте.
— Ну-ну… — совсем по-штатски сказал голос, и там положили трубку.
Ночью Калиткин лежал, вытянувшись под одеялом, руки сложены на груди. Ждал, когда повторится припадок — если начиналось, то шло несколько ночей подряд. Где-то по соседству шумела свадьба. С непостижимой страстью гремел рубоб, и голос певца наполнял азиатскую темноту. Под гром рубоба Калиткин стал думать о том, как позавидуют ему Кошурников, Гагель и хитрый бабай Музафар. Он заснул, и не было ни погони, ни взрыва. В половине шестого Калиткин поднялся, как бы вскинутый военной пружиной.
Утро было холодным. Только сейчас Калиткин сообразил, что, привыкнув к жарким пескам, он не взял в горы теплой одежды. Всякая непредусмотрительность, штатское разгильдяйство всегда очень его раздражали. Но исправить что-либо уже поздно…
Без двух шесть у моста никого не было. Река с ревом мчалась на север. Тот берег реки был уже чужой, уже заграница. В шесть ноль-ноль Калиткин увидел офицера в меховой куртке. Погон на куртке не имелось, по лицу — не меньше майора.
— Калиткин? — спросил офицер.
— Так точно.
— Ну-ну. — Голос был вчерашний.
У офицера было изрезанное морщинами, загорелое лицо — нормальное лицо пограничника, и Калиткин почувствовал доверие и облегчение.
— Как Иван Григорьевич-то? — спросил офицер.
— Не видел его давно, — вздохнул Калиткин.
— Служили когда-то вместе. — Офицер тоже вздохнул.
— Так я же с Иваном Григорьевичем!.. — обрадовался Калиткин.
Из-за поворота выполз мощный тягач.
— Что же вы, товарищ Калиткин, в пиджачке в горы? Там снег может быть! — прокричал офицер сквозь рев тягача. — Несерьезно.
Он снял куртку и протянул Калиткину. Погоны оказались, точно, майорские, и Калиткину стало совсем весело оттого, что он угадал.
— Что вы, товарищ майор. Обойдусь!
— В карманах бутерброды. Дорога дальняя, — сказал майор.
«Ах, Иван Григорьевич, товарищ полковник!» — растроганно подумал Калиткин, точно Сякин сам лично послал ему куртку и положил в карман бутерброды.
…Тягач покрутился немного по сонным еще улицам городка
и потом пополз в гору. Так ему и предстояло ползти вверх всю дорогу.«Итого», — сказал про себя Калиткин. В данном случае это означало, что они двигались к высокогорью в четыре тысячи метров. Медицина же категорически запрещала Калиткину пребывание где-либо, кроме умеренно теплых равнинных краев.
…Все началось с того, что Сякин Иван Григорьевич, тогда еще подполковник, послал въедливого старшину сверхсрочной службы Калиткина в неурочный обход вдоль границы. Он посылал его так раз или два в месяц «с целью критики и общих соображений». О придирчивой и въедливой пограничной памяти Калиткина ходили легенды. Он так и не узнал, кто были те двое, которые, видимо, знали расписание нарядов, но не знали расписания старшины Калиткина. Они решили прорваться понахалке, с оружием в руках, благо, до границы было несколько сот метров. О награждении боевым орденом Калиткин узнал в госпитале. Из госпиталя Калиткин вышел инвалидом второй группы. Подполковник Сякин уже у себя на квартире, налив в стакан крепчайшего чаю, сказал:
— Ты, Калиткин, не считай себя штатским. Считай, что в рядах.
Не в пример Ивану Григорьевичу, жена сразу Калиткина из рядов вычеркнула. У них был свой домик невдалеке от заставы, где Калиткин раньше служил. Теперь жена считала, что домик и огород надо продать и ехать на Украину, к родственникам. Калиткин, герой тайной войны, пристроится где-либо в военкомате, она — по торговле, и все пойдет хорошо. Но Калиткин отвечал:
— Обожди. Придет время — поедем.
За полгода госпиталей он пришел к выводу, что в нем теперь помещаются два человека. Первый — центральный, это и есть старшина сверхсрочной службы Калиткин, с сознанием правильности предназначения жизни. Второй же как бы облекал снаружи главного Калиткина телесной оболочкой. В настоящее время эта телесная периферия была неисправна. На пенсионном удостоверении стоял из-за этого штамп «работать запрещено». Если вдуматься — чудовищного смысла слова.
Штатская жизнь началась плохо. Жена долбила о переезде. Соседи из-за своих ставен ждали жадным глазом событий. В городе жили потомки староверов, бежавших в свое время от Екатерины в поисках обетованной «страны Беловодья». Народ прижимистый, скрытный и недоверчивый. Вначале они обсуждали орден Калиткина, потом его пенсию — сто пятьдесят рублей, точно он космонавт какой. Теперь ждали: в доме бездельный тридцатитрехлетний мужик, не может быть, чтобы все обошлось.
Калиткин по привычке вставал рано. До обеда мотался в трусах по комнате, с угловатыми коленками и локтями — «армейское чучело», как однажды определила жена. Сама она была уютная от хлопот по огороду. Ночью жена прижималась к Калиткину — двадцать девять лет, самое время. Но Калиткин, как бы опозоренный поломкой телесной периферии, отодвигался. Утром жена злилась:
— Когда уедем?
— Придет время — уедем.
Жена вымещала зло на редиске и луке, рвала его с грядок с накопительским остервенением. Калиткин провожал ее на рынок презрительным взглядом, но торговлю не запрещал — совсем баба взбесится.
Раздражение Калиткина находило выход в фантастической мелочности. Если вечером он курил на веранде и клал коробок спичек на край стола, утром он должен был находиться именно на этом месте. Окурок в пепельнице доводил до бешенства. Раздражало пятно на стекле и общий разброд вещей. Но ведь внутри-то был прежний Калиткин, с сознанием непростой своей роли в мире. И потому он все надменнее вздергивал голову на сухой шее.