Столешница столетий

И не потому, что в Крестках стоял, окружённый обширным и, как нынче говорится, элитным садом дом моего деда. А дед являлся признанным (хотя никто его не назначал и не избирал) главой всей нашей родовы. Всей, а не только тех, кто носил нашу фамилию. Почему его все звали «кряжем», «коренником», а ещё «большаком», то есть своего рода патриархом обширного множества сельских, полугородских и городских людей, связанных меж собою ближним и дальним родством, — тому немало можно назвать причин. Конечно, был он «стержневым» среди работящих и знающих людей нашей послевоенной сельщины, — однако в его широкой известности, а, можно сказать, и славе содержался и крепкий привкус своеобразной интеллектуальности. Свойство, не столь уж частое среди людей любого дела. Золотые руки, смётка, сообразительность, дар мастерового, чувство земли, чутьё в садово-селек-ционных занятиях и опытах, способности и к другим ремёслам, не говоря уже об истовом трудолюбии и выносливости — эти качества, кто бы там и что бы там ни говорил, присущи многим русским труженикам и ныне. Но есть ещё всё-таки такое понятие, как величина личности, её масштаб. Суховатое, но точное определение.

Дед был Личностью. Крупным, сильным человеком, с младых лет полным глубоких страстей и больших замыслов. И, хотя, как было уже сказано, ко всяческим философствованиям он никогда не был расположен, титул мастерового интеллектуала он вполне заслуживал. Его интеллектуальность состояла не в одном лишь весомом багаже прочитанных им за многие десятилетия книг. (Я уже в одной из своих прежних книг поведал, что именно от него я в детстве впервые услышал об Иване Бунине, о котором в школьных учебниках тогда ничего не говорилось, узнал, что «Бунин-то повыше Горького будет…») А в том она состояла, что он действительно по-крупному мог и умел мыслить и чувствовать, проникать в суть вещей — и действовать…

Тогдашняя местная власть, надо отдать ей должное, сознавала и признавала его человеческую величину, понимала, что ей необходимы в народе такие «опоры». Потому-то о моём прародителе нередко появлялись положительные очерки и заметки в талабских газетах, да и его самого порой звали на их страницы — поделиться «передовым опытом». Несколько раз его выбирали в районный Совет, а однажды и в областной… Словом, в глазах всей округи и, конечно же, в глазах многочисленных родственников он мог быть «заступником» в случае чего. А случаи такие, разумеется, случались. И заступником, ходатаем дед становился не раз — иногда и на свою голову…

Вот поэтому-то прежде всего, думается, он и стал «коренником», старейшиной нашей талабской родовы. А вовсе не по старшинству: первые лет десять-пятнадцать после Великой Отечественной среди этой родовы можно было отыскать и чуть ли не столетних стариков, а некоторые старухи и за сто переваливали… И все главные сходы, «соборы» её проходили, как правило, в большом дедовском доме. Верней сказать — так, по крайней мере, мне помнится, проходили-то они чаще всего в саду, по тёплым временам: среди яблонь, вишен, смородины и крыжовника ставилось множество скамей и лавок, настилались и сооружения, заменявшие собой столы. Причины и поводы для таких «соборов» бывали самые значительные и знаменательные. По большей части они посвящались обсуждению каких-либо больших совместных дел, таких деяний, свершить которые можно только «всем миром». Скажем, возведение нового дома для кого-то из родственников-погорельцев. Или «шапка по кругу» в помощь родичу-рыбаку с одного из островов Талабского озера: он, всегда щедро одаривавший рыбой «береговую» родню, задумал строить новый мотобот — нешуточное, дорогостоящее дело… Иногда и, можно сказать, юридические вопросы обсуждались, вроде раздела имущества, доставшегося в наследство — без суда обходились!

А иногда и не только «свои» приглашались на эти семейно-об-щинные сходы: по делу приходили туда и колхозные председатели, а позже — директор совхоза, и разные потребсоюзовские деятели, и прочий начальственный местный люд. И завершались такие «соборы» во всех смыслах не «сухо». И чарки звенели под кронами, и песни допоздна звенели над дедовским садом. И, по общему — да и по «руководящему» мнению — пользы от этих «съездов» наших родичей было больше, чем от «официальных» колхозных и совхозных собраний…

Особенно ярко в память мою — уже в юношескую память — впечатался «собор», который, собственно, стал праздничным застольем с первой минуты — для того на него и пришли. То была свадьба моего старшего троюродного брата. Он только что вернулся с Кубы, куда попал вместе с другими нашими воинами как раз в те самые тревожные дни «карибского кризиса», когда меж двумя сверхдержавами чуть не началась ядерная перестрелка. На сержантской груди моего «брательника» (а, между прочим, так у нас именовали троюродников, двоюродных же братьев звали «братанами») красовались не только значки, но и две медали — служил он знатно! Адом его родителей находился тогда в состоянии капремонта: играть свадьбу было негде. А сей жених моему деду был особенно дорог — как внук его любимого младшего брата Гаври, расстрелянного немцами в начале войны. Вот старик и расстарался…

…Застольем был и самый последний «собор» нашей родовы — но застольем скорбным. Произошло это в начале 70-х, в один из последних жарких дней мая: под белорозовыми, кипенно-цвету-щими кронами сада несколько сотен простых и именитых жителей талабской земли сидели на поминальной тризне после того, как предали этой земле создателя этого сада. А потом никакие «соборы» и сходы нашего сообщества родичей уже не устраивались. И не только потому, что ушёл из жизни «корень» родовы, её старейшина. На его место никого уже было не надобно: наступали иные времена, наступало «выветривание» всех главных основ того миропорядка, что был нашей начальной жизнью. А эти основы звались: Дом, Семья, Род. Наконец, вскоре и городские окраины, и селения, в которых жили наши многочисленные родичи, стали исчезать с лица земли — вместе с их жителями. И на месте Кресток, моего родного села, высятся городские кварталы…

А Крестки, говорю, для всех людей, носивших в те послевоенные годы нашу фамилию (а именно они — вот тут уж точно можно сказать: наш клан, — были «ядром» или магнитным «сердечником» нашей обширной родовы), Крестки являлись «генетическим гнездом» этой фамилии. И не потому, повторяю, что там жил мой дед. Но потому, что в Крестках в те поры ещё сохранялся старый крестьянский дом со всякими пристройками, «связями» и службами, который и приходился настоящим изначальным гнездом для нашей фамилии. В том доме (верней, в избе, которая когда-то стояла на его месте, — потом эту избу расширяли, расстраивали и доводили почти до статуса крестьянских хором) в середине XIX — Боже, уже позапрошлого — века родился мой прадед, унаследовавший его по праву старшего среди своих братьев, а со временем там же явились на свет Божий его многочисленные дети, среди которых был и мой дед. Он и женился, как и его старший брат, живя в этой избе (которая к тому часу уже обросла пристройками), но потом его судьба на годы резко повернулась в сторону города, и он уже не возвращался в отчие стены. Как не возвращались туда и все другие деды-прадеды и, разумеется, их сестры, выходившие замуж в другие семьи: каждый парень, становясь мужиком, ставил свой дом, рубил свою избу, — недаром было столь ходовым присловье: «Комнат много, а крыша одна»… Но все они продолжали чтить этот старый дом уже как некую сакральную ценность, почти религиозные чувства к нему испытывая.

Он имел два имени, два равноценных титула. Один — старина. А другой — родина.

В послевоенное время, на моей памяти, «старина» уже очень соответствовала этому своему имени. Сильно пострадавшее во время войны, гнездо нашей фамилии обветшало, выглядело не очень казисто, хотя не сиротливо и заброшенно. Просто не имела «старина» в те годы своего постоянного и крепкого хозяина. В «родине», помнится, жили какие-то очень древние старушки, то ли племянницы одного из прадедов, то ли вдовы его сыновей. Но доживали они свой век в стенах «родины» не бобылками, Богом забытыми, а под постоянным присмотром молодых. Именно «молодых», в брачном значении этого слова: «старина» принимала под свой кров на какое-то время ту или иную пару новобрачных из нашей родовы, тех молодожёнов, которые по каким-то причинам или не могли, или не хотели начинать семейную жизнь в стенах одного из родительских домов либо где-то ещё. Помимо ухода за старушками на такую чету возлагалась и обязанность произвести в «старине» хотя бы небольшой, «косметический» ремонт. Или фундамент укрепить, а то и один-два венца в стенах заменить, если те вконец обветшали…

Но всё равно — это было уже не то, что потребно человеческому жилью, чтобы оно ощущало себя настоящим Домом. С настоящим Хозяином. Новобрачные надолго в «родине» не заживались, предпочитали обзаводиться своим новым жильём. Когда-то я спросил «брательника», того самого троюродного брата, которому после его «дембеля» сыграли свадьбу в дедовском саду, — почему он не захотел стать хозяином «старины», поселившись там с молодой женой? Он ответил так:

«А знаешь, поначалу-то мы с моей Алёной и сами на то лыжи вострили. Я тогда на завод пошедши был, там с квартирой ничего не светило. А на новый дом заводиться — с каких шишей? Мы уж и думали: проживём в этой „родине“ сколь Бог даст. Да и уже тогда слух пошёл, что рано ли, поздно ли, а город в нашу сторону расти будет, снесут наши Крестки когда ни то… А стали жить — ну, то ли, как в музее, то ли… в каком-то замке Моррисвиль. Бывало, возьму баклагу деревянную, пивка в неё налить, смотрю, а на дне цифры, по-моему, так: „1877 годъ“ вырезано. Мне аж холодно: думаю — прадед, а то и прапрадед баклажку эту выдолбил, а я из неё пивко, будто со стакана гранёного… А то из одного угла, из другого кто-то зырк-зырк, вроде глаза чьи-то сверкнут, и скрипы какие-то; вгляжусь — то ли борода седая в том углу мерещится, то ещё что-то блазнится живое… Ну, можно ли в таком доме спокойно жить — сплошные тени предков! А потом вообще… дед Гавря стал мне сниться, он же в „старине“ до войны жил, и, знаешь, самое-то жуткое: он в белой рубахе мне снился, а на ней — несколько кровавых дырок, стало быть — после расстрела. А я ведь родился через день после того, как его немцы расстреляли… Ну, как такие сны пошли, я говорю своей: всё, Алёна, хватит, а то свихнёмся тут! Слава Богу, согласилась жонка, сняли мы комнатуху рядом с заводом, а потом заводской дом построили, там нам квартирку дали…»

…Да, многие пригородные селяне в те годы, когда деревня перестала быть «беспаспортной», стали «сдвигаться» в сторону города, а уж в нашей-то родове издавна было немало и мастеровых, и фабричных, и других «служилых» людей. Словом, нарастало то, что позже было названо урбанизацией сельшины… И всё равно: наша ссмейно-родовая община до последнего продолжала почитать и сберегать ветшающий дом, звавшийся и «стариной», и «родиной». Причём оба этих слова появились в моём детском сознании впервые именно как названия прадедовского дома. А ещё мне помнится один не самый крупный, но очень шумный сход родственников, обсуждавших судьбу сразу нескольких изб, которые стали к тому часу не только ветхими, но и «выморочными», бесхозными. И среди множества горячих восклицаний и резких доводов чаще всего и громче всего звучали вот эти: