Столетняя война: леопард против лилии
Шрифт:
Постановка подобных вопросов стала естественной в контексте перемен, которые переживала постсоветская историческая наука. Свидетельством этих перемен в сюжетах, близких к теме англо-французского противостояния был, например, выход в свет русского перевода книги Р. Перну и М. В. Клэн «Жанна д'Арк» с моими предисловием и комментариями [170]. В этой монографии Жанна д'Арк предстала не в виде традиционной для советской историографии народной героини (эта грань ее биографии давно признана и очевидна).
Книга Перну и Клэн полностью основана на архивных материалах, — по существу, жизнеописание личности и попытка максимально глубокого проникновения в ее внутренний мир от момента рождения героини до ее трагической гибели. Написанное мною обширное предисловие имело целью соединить это антропологическое полотно с реалиями крупных событий англофранцузской военно-политической борьбы.
В 1990 г. мною была опубликована статья «Идеи войны и мира в западноевропейском средневековом обществе» [171], где была предпринята попытка; осмыслить отражение Столетней войны
История англо-французских отношений до середины XIII в. более активно разрабатывается в английской историографии, где она рассматривается преимущественно в контексте так называемой «Анжуйской империи» (значительного комплекса подвластных английской короне в XII–XIII в. континентальных владений, которые в совокупности с Англией английский король Генрих II пытался превратить в единую империю, расположенную на Британских островах и континенте) [173]. Большинство французских исследований посвящено преимущественно первой половине XIII в. — времени, когда французская монархия успешно боролась за возвращение из-под английской власти владений на континенте [174].
В отличие от проблем Столетней войны, по которым можно говорить о сложившейся историографии, о разности английских и французских концепций [175], история англо-французских отношений в XII–XIII вв. не разработана как специальная тема. Этот сюжет возникает с той или иной степенью полноты в трудах английских и французских историков по более широким вопросам, — например, по истории Европы, Англии и Франции соответствующего периода, в работах, посвященных деятельности отдельных представителей правящих династий и т. п. Наиболее близко подходят к изучению непосредственно англо-французских противоречий те английские медиевисты, которые в течение последних десятилетий начали уделять заметное внимание английским владениям на континенте. В совокупности с самой Англией этот комплекс земель получил в историографии условное название «Анжуйской империи». Современные английские историки (например, М. Клэнчи и Д. Джиллингхэм) увлеченно рассуждают и спорят об этой «империи», созданной графами Анжуйскими. Клэнчи считает «Анжуйскую империю» всего-навсего комплексом семейных владений Генриха II Плантагенета, «гипотетическим» политическим образованием, не существовавшим реально [176]. Подлинный расцвет Англии начался, по мнению автора, лишь после того, как ее правители отодвинули континентальную политику на второй план (конец правления Генриха III). Многое здесь представляется неточным — и прежде всего мысль о том, что континентальная политика перестала сильно занимать Плантагенетов еще в XIII в. Но важен и симптоматичен факт интереса автора к этому сюжету, совсем не занимавшему английских историков в прошлом.
В отличие от Клэнчи, Д. Джиллингхэм рассматривает «Анжуйскую империю» как абсолютно реальное и относительно прочное государственное образование, которое во второй половине XII в. играло ведущую роль в Западной Европе [177]. Распад «империи» этот автор объясняет случайными, по его мнению, обстоятельствами — в первую очередь политическими ошибками английского короля Иоанна Безземельного [178]. Окажись в начале XIII в. на троне Англии более дальновидный правитель, судьба «империи» (а значит, и Английского королевства) была бы совсем иной.
При наличии существенной разницы в оценке степени «реальности» так называемой «Анжуйской империи» оба автора близки в основном: они размышляют над возможностью более «блестящего» прошлого средневековой Англии, подчеркивают присущую ей давнюю тенденцию к созданию крупного государственного образования, не ограниченного пределами Британских островов. Это свойство современной английской историографии особенно отчетливо отразила популярная статья Р. Бенжамена «Анжуйская империя». Автор определенно пересказывает утвердившийся в Англии за последние десятилетия взгляд на случайно упущенную возможность развития средневекового Английского королевства по пути укрепления крупного государственного образования на континенте и островах, превращения его в мощную империю за счет ослабления Капетингов. «Если бы Иоанн победил, — пишет Бенжамен, — «Анжуйская империя» перешла бы к его сыну, и картина развития европейской истории выглядела бы совсем иначе» [179].
Английской историографии XIX — начала XX в. подобные идеи были чужды [180]. Введение в научный оборот самого термина «Анжуйская империя» и рост внимания к ее судьбе трудно не связать с послевоенной судьбой Англии, с распадом Британской империи и наметившимися националистическими тенденциями в историографии второй половины XX в. Названные явления ощущаются даже в тех работах, которые не отличаются «крайностями» идей Клэнчи или Джиллингхэма. Так, автор основательной монографии о Франции X–XIV вв. Э. Галлам решительно отвергает правомерность использования самого понятия «Анжуйская империя», которое было неведомо современникам Генриха II или Ричарда I [181]. Но и этот труд, отличающийся многими достоинствами, не избавлен от предвзятости при освещении прошлого в отношениях Англии и Франции. Поднявшись над укрепившейся в английской историографии тенденцией к акцентированию прошлого «величия» английской монархии, Галлам все же в конечном счете смыкается с поборниками концепции случайно ускользнувшего шанса сохранить огромные континентальные владения.
Судьбу наследства Генриха II решило, по мнению автора, то, что Филипп II Август был «лучшим, чем Иоанн, воином и политиком» [182]. Печатью национального пристрастия Галлам отмечены ее многие оценки: в долгой истории соперничества с Францией английская монархия неизменно выглядит «обиженной», более справедливой и т. п.Проявление некоторых национальных пристрастий при изучении такой острой темы психологически вполне объяснимо. Нельзя не отметить, что авторские оценки развития противоречий между двумя ведущими западноевропейскими монархиями чаще всего сводятся к формулировке «если бы…» (не погиб Ричард в 1189 г., Иоанн Безземельный был умнее, Филипп II Август глупее и т. п.). При таком подходе из поля зрения исследователей практически выпадает анализ внутренней структуры межгосударственных отношений.
Отмеченные свойства присущи и некоторым американским работам, непосредственно относящимся к ранней истории отношений между английской и французской монархиями [183]. Авторов занимают вопросы о степени прочности объединения Английского королевства и Нормандии До возникновения «Анжуйской империи» и о том, кого же можно считать создателем «империи» (последних представителей Нормандской династии в Англии или первого Плантагенета?). Опираясь на широкий круг источников XI–XII вв., исследователи приходят к заключению, что в прошлом Западной Европы существовала не только мало известная «Анжуйская империя», но и «Англо-нормандское королевство». Срок жизни последнего — около ста лет: от нормандского завоевания Англии до начала правления Генриха И. В некоторых исследованиях справедливо подчеркивается, что XI–XII вв. были временем, когда в западноевропейском регионе еще не сложились границы между государствами, а разногласия отдельных крупных феодальных правителей способствовали перераспределению территорий и изменению вассальных уз и политических контактов. Тяготение к самостоятельному развитию толкало нормандских баронов к Англии в противовес притязаниям Капетингов. Авторы убедительно показывают, что англо-французское соперничество началось еще до того, как обе монархии сформировались в сильные европейские государства. И в этом они совершенно правы. Что же касается утверждений о том, что «Англо-нормандское королевство» было большей реальностью, чем «Анжуйская империя», и что если бы Генрих II не создал ее в середине XII в., объединение Англии и герцогства Нормандского продолжало бы развиваться и крепнуть [184], то выглядит это несколько умозрительным и недоказанным. Тем более что аргументация авторов по этим вопросам имеет исключительно юридический характер.
В целом отмеченное внимание английских и отчасти американских медиевистов к проблеме «Англо-нормандского королевства» и «Анжуйской империи» представляется вполне оправданным. При всей условности этих терминов оно приоткрыло весьма существенную страницу в прошлом англо-французских отношений, показало глубину и генетические истоки широко известного открытого противостояния двух монархий в более позднее время. Но эти исследования отличаются и существенными слабостями. Прежде всего их авторы не акцентируют внимания на том, что раскрытые ими интереснейшие эпизоды в истории отношений между Англией и Францией могут быть по-настоящему поняты и оценены (лишь в контексте всей истории англо-французского соперничества в период становления централизованного государства в обеих странах. Французские исследователи практически не уделяют внимания проблеме так называемой «Анжуйской империи», предпочитая начинать историю англо-французских отношений со времени Филиппа II Августа, которому путем сложнейших политических ухищрений и успешных войн удалось нанести серьезный удар по огромному королевству Генриха II Плантагенета. Большое внимание уделяется личности Филиппа II, действительно яркой и значительной [185]. Безусловная заслуга таких исследователей, как Ж. Леврон и Ж. Бордонов, состоит в том, что они показали большое влияние Филиппа II на судьбу отношений Франции с английской монархией во времена Плантагенетов. Богатый фактический материал, привлеченный авторами, отчетливо показывает действенность политических усилий Филиппа II в борьбе против сыновей Генриха II. Особенно важной представляется нам выраженная скорее в ощущениях, чем в словах, мысль современных французских медиевистов о внутренней связи столкновений между двумя монархиями в XII–XIII вв. и в период Столетней войны. Так, Леврон пишет, что борьба Филиппа II Августа с Ричардом I Львиное Сердце была «долгим эпизодом первой Столетней войны» [186]. Условно-образное выражение «первая Столетняя война» обладает серьезным внутренним содержанием, объективно подчеркивая органическое единство англо-французской борьбы на протяжении XII–XV вв.
Идея «первой» и «второй» Столетней войны прозвучала и в более поздней работе Ж. Сивери «Святой Людовик и его век» [187]. Эта фундаментальная монография содержит богатейший фактический материал по истории правления одного из крупных политических деятелей средневековой Франции. Автор, претендующий на создание «взвешенной» картины царствования Людовика IX, полемизирует с представителями знаменитой французской историографической школы «Анналов», которые, по его мнению, преувеличивают историческую роль «тенденций большой длительности» и упускают из вида «историю людей». В то же время Сивери стремится отойти от сложившейся в предшествующей французской историографии традиции создания панегирической литературы о Людовике IX [188]. И все же он также не совсем избежал некоторого преувеличения значимости личности короля и его политической деятельности. В его изложении Людовик IX — «арбитр Европы», заключавший исключительно «великие договоры» [189].