Столкновение с бабочкой

– Я просто знакомлю вас с современной литературой. Ведь неплохо сказано « интересный дом »… Согласитесь!

– Лучше бы стихи почитали. Блока, что ли…

– Блок выдыхается, – сказал Осипов. – Теперь народились новые поэты, сильнее его.

– В поэзии уже все написано. Апухтин стоит Блока. А Блок пишет не лучше Тютчева. Или вы другого мнения, Николай Адольфович? – обратился Винтер к капитану, стараясь его втянуть в бесконечный и не-обязательный разговор.

У иллюминатора кружилась осенняя муха. Она жила по инерции, сонно и не спеша. Эриксон ударил ее мухобойкой и лишил быстрой жизни.

Наклонился к бренному телу. Открыв иллюминатор, выбросил муху в воду. Вытащил накрахмаленный носовой платок и начал вытирать им руки.

– О вас нельзя сказать, что мухи не обидит, – заметил Осипов. – «… На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ…» Как вам такое, господин Винтер? Это ведь не Апухтин, правда?

Борис Францевич Винтер подошел к бильярду и, не целясь, влепил кием в шар.

– Бред, – сказал артиллерист.

Кий его задел зеленое сукно и пропорол в нем дырку.

– Может быть, мы скоро вспомним о нашем безделии как о величайшем благе, и тогда… – но офицер не докончил своей мысли.

В кают-компанию вошел председатель судового комитета Александр Белышев. Без матроски на голове. Небольшого роста, чуть косолапый, он напоминал колченогий стул.

– …А вот и господин комиссар, – пробормотал Осипов, закрывая книгу.

– Нужно промерить фарватер, – сказал Александр, ни к кому конкретно не обращаясь. – Вашим приказом.

– В темноте?.. – поразился Эриксон. – Промерять фарватер… Вы что, первый день на флоте?!

– Судовой комитет захотел и будет.

– Ничего не будет, – ответил капитан. – Наступит день, завтра и промерим.

– Так и запишем, – согласился Белышев. – Судком не услышан, и произведен саботаж.

– Вот что, товарищ судком, – медленно произнес Николай Адольфович. – Вам известно, что я могу отдать вас под трибунал? Что это даже моя обязанность – избавляться от тех, кто подрывает армейскую дисциплину?

– Ваших намеков не принимаю, – сказал Сашка. – Желаю здравствовать.

Поднял с пола бильярдный шар, бросил его на зеленое сукно и ушел.

– Я вот что хотел сказать… – пробормотал Осипов, стесняясь. – Вы бы действительно посадили его, Николай Адольфович.

– У него есть жена и дети, – сказал капитан.

– А откуда вы знаете, что жене тогда не станет легче?

– А я бы его расстрелял. Саша прав, – согласился Винтер. – Инсценировал бы бузу и расстрелял. А то мы сойдем здесь с ума от двоевластия. Нужно что-то делать.

Под днищем судна раздался отвратительный скрежет. Капитан механически заметил, как шар отлетел в лузу. Расставив руки, Эриксон чуть не упал от начавшегося движения. Равновесие было соблюдено. Винты левой и правой машины, расположенные под углом друг к другу, завращались, толкая крейсер вперед.

– Идиоты! – пробормотал Николай Адольфович. – За год под судном намыло мель… Они нас погубят!..

В кают-компанию вбежал старший механик Буянов. Нос его был разбит.

– Разрешите доложить, господин капитан… На корабле бунт. Они хотят идти к центру города!..

Теперь Титыч по-настоящему испугался, и этот страх возвратил его обратно в офицерскую семью.

…В ходовой рубке у штурвала стоял неумеха Белышев, вокруг него столпилось человек пять матросов, которые мало смыслили в управлении и давали, по-видимому, бестолковые советы. Так, во всяком случае, показалось Эриксону.

– Почему в рубке бардак?! Служить разучились? – спросил капитан ледяным тоном. – Арестовать его!

Матросы лениво переглянулись.

– Кого арестовать, Сашку?

– Сашку, Сашку, – раздраженно подтвердил Николай Адольфович.

Один из матросов надул губы и пустил из них пузыри, как делают дети. Что означало величайшее сомнение в правомерности приказа.

– Я вас всех сейчас порешу, – спокойно произнес Эриксон, вытаскивая револьвер.

– Арестовать капитана! – приказал председатель судового комитета.

Из-под днища опять раздался скрежет, и крейсер начал заваливаться на левый бок.

– Мы тебе не служим, – сказал самый старший из матросов. – И ты, Сашка, здесь не озоруй!

– А что же вы тогда делаете, коли не служите? – спросил Эриксон, бросаясь к штурвалу и пытаясь выправить крен.

– Мы подчиняемся.

– Кому?

– Себе.

– Тогда все по местам! – распорядился Николай Адольфович. – Полный назад! Сбросить скорость до трех узлов! – приказал он в переговорную трубку.

Матросы не спеша, вразвалочку, чтобы сохранить видимость свободы, оставили их одних.

– Прекратите сейчас же свое варварство!.. – почти попросил капитан, выправляя крен.

– Сделан приказ, и я проведу его в жизнь…

Выбора не было. Доверить Белышеву управление означало потерять крейсер еще на год.

– Ладно, – пробормотал Эриксон, чувствуя, что его сломали. – Черт с вами!.. Убирайтесь в машину.

– Давно бы так, – сказал Александр, пытаясь скрыть свою радость.

– Куда идем?

– К Николаевскому мосту.

– Зачем?

– Чтобы обеспечить проход рабочих отрядов.

А ведь это расстрел, – подумал Николай Адольфович. – И не Белышева, а меня!..

– Хорошо. Только после этого я снимаю с себя командование судном, и вы меня арестовываете. Это мое непременное требование.

– Вы же слышали, гражданин хороший, что братки не хотят. Любят они вас. Или ленятся…

– Тогда я сам себя арестую, – сказал капитан.

Сашка пожал плечами. Он не был злым. Он был, скорее, задумчив. Ушедший в Лету февраль, когда показалось, что все идет прахом, приказывал как-то самоопределяться и находить новую опору. Белышев зашел в комитет РСДРП, что расположился близ Калинкина моста, с просьбой о помощи в этом самом самоопределении. Там ему дали брошюру революционного автора и попросили подумать о математической точке русского бонапартизма.

Сашка брошюру прочел. В ней говорилось, что Керенский – новый Наполеон со своей математической точкой. Эту точку необходимо стереть, иначе всем другим математическим точкам не сносить головы. Грядущая возможная диктатура обещала на этот счет не церемониться.

Председателю судкома понравилось. Приученный к дисциплине, но не приученный к ученым словам, он часто повторял про себя, когда ему было плохо: …Математическая точка русского бонапартизма. И облака расступались, и северное солнце готово было погладить его по голове. «Ты знаешь, что такое математическая точка, – спросил он однажды у гулящей девицы, – русского бонапартизма?» Девица не знала и ответить не смогла. С тех пор его карьера пошла вверх. Матросы его не то чтоб зауважали, но начали как-то брезговать. А Центробалт сразу признал за своего.